Читал он все время, читал, когда варил кофе в медном сияющем кофейничке, держа книжку на отлете и слегка нахмурившись — с таким лицом вручают верительные грамоты — читал, когда готовил бигиллу с чесноком, мелко стуча зазубренным ножом по дереву, с какой-нибудь замусоленной Анаис Нин на кухонном столе — так он когда-то выучил французский, а я вот так и не выучила толком. А теперь уж и вовсе не помню.
Древние люди думали, что с декабря по июнь мы обновляемся для лучшей жизни, если этому верить, то ноябрь — самый затхлый месяц в году, пограничье, практически смерть. В начале ноября у нас сломалось отопление.
Первый вечер мы просидели в кафе на рю Лафайетт и так разогрелись за ужином, что повалились спать в холодных комнатах, не замечая остывших батарей.
Утром Косточка явился на кухню в пальто поверх пижамы, а я — в клошарского вида хозяйском одеяле.
Что будем делать? спросила я. Купим простудные пастилки, водку и аспирин, пробормотал Косточка с полным ртом хрустящего бисквита.
На следующий вечер к нему пришел мальчик, про него Костя говорил что-то вроде: вишня в шоколаде, божественно приправленная стрихнином.
Мальчик этот, педантичный Питер из голландского мелкого городка, был почти бесцветный, только немного подкрашенный розовым, как довоенный снимок. У него был яблочный блестящий подбородок и проволочные латунные кудряшки. Питер вечно ругал Косточку за беспорядок, не до свинок, говорил он, когда живешь в чужой полуразрушенной мансарде, не до свинок, не до собак, и даже не до птиц! Так мы его и звали: Петя Недоптиц.
До него у нас бывал студент Рубио с вороной челкой до самых губ, он был испанец и еще психоаналитик — такой же белокожий, как Костик, но округлый, как киргизская дынька, на самом деле его звали как-то еще, но этого, кажется, никто не помнил. Ты изучаешь несуществующее дело, говорил ему Косточка, брать с людей деньги за твою работу это все равно, что присылать счета за свет в конце тоннеля. Рубио сердился, смешно ругался — tonto! bobo! imbecil! и размахивал белыми руками, это у него здорово выходило, иногда мне казалось, что все разговоры у них заводятся ради этого.
Мальчики, которые нравились Косточке, были похожи, как спелые вишни, нет, как деревья в заброшенном вишневом саду, они были невысокими и неуклюжими, не умели рисовать, не читали никаких Селинов, мало и скучно пили, много и скучно капризничали. А главное — они не были русскими.
Костик говорил, что мальчик должен вызывать недоуменную жалость, почти брезгливость, тогда он, Костик, способен его полюбить.