Город жил обычной, будничной своей жизнью. Он гремел, смеялся, торопился. А Ксении некуда было торопиться, и она шла устало, одиноко, чуждая всему, что двигалось, шумело вокруг нее.
По мостовой брела старуха в резиновых, измазанных грязью сапогах, в истертом полушубке. Как собаку на поводке, она вела за веревку тощую корову с грустными фиолетовыми глазами. И старуха эта и жалкая корова были нелепы здесь, на широкой, веселой городской улице. Они, казалось, пришли откуда-то издалека, из другой жизни, из того города, каким он был прежде.
У горсовета Ксения свернула в узкую улочку. Ноги вязли в мокром песке, пахло сыростью, дымом и навозом. Вдоль заборов лежали кучи темных, прибитых дождями листьев.
Ксения остановилась возле глухого, высокого забора. И сразу же загремела цепь, и над забором показалась большая лохматая голова собаки. Собака не залаяла, не зарычала, она только смотрела на Ксению злыми умными глазами. Ксения дернула за проволоку – задребезжал колокольчик.
Калитку Ксении открыл телохранитель, сторож, казначей Василия Тимофеевича брат Федор – горбун с длинными руками и узким, почти безгубым лицом. Он был самым мрачным, самым молчаливым человеком в секте. Говорили, что брат Федор, несмотря на свой возраст – а он был, наверно, ровесником Василию Тимофеевичу, – обладал богатырской силой. И Ксения верила этому, потому что сама видела, как однажды горбун притащил на себе из магазина к дому брата Василия платяной шкаф. Брат Федор жил вместе с Василием Тимофеевичем, с которым связывала его старая дружба. Он редко появлялся на собраниях секты, а когда приходил, то молча стоял на коленях в переднем углу и, не мигая, подолгу разглядывал каждого из членов общины. Попасть под его взгляд было страшно: все равно что мухе угодить в паутину. Его боялись не только в общине, его знали и сторонились многие жители города. Он был совсем не похож на ласкового, доброго брата Василия, и Ксению всегда удивляло, почему они сдружились.
– Мир вам и любовь, – сказала Ксения, робея под взглядом горбуна.
Он кивнул головой, молча пропустил ее во двор и запер калитку. Собака стояла у своей будки, зажав между ногами тугой длинный хвост. По ровной, усыпанной песком и щебнем дорожке горбун вел Ксению через сад.
Только один раз была Ксения у брата Василия, и то не в доме, а здесь, во дворе.
Прошлой весной он на пожертвования верующих начал строить новый дом, к осени уже заканчивал его, и в это время внезапно умерла его жена Алена Александровна. Хоронили ее всей общиной. Ксения стояла во дворе, плакала вместе со всеми, ждала выноса гроба. Двор тогда был завален досками, щепками, кирпичом. Сейчас же было чисто, тихо вокруг и нарядно. На клумбах еще цвели астры, грустно желтели Георгины. Под ногами на земле, будто раскрытые ладошки, лежали желтые листья, и в каждом прозрачно чернело озерко дождевой воды. На окнах нового дома играло солнце. В дверях застекленной веранды, закрытой увядающим плющом, стоял Василий Тимофеевич. Маленький, в чистой белой рубашке и сам чистенький, печальный, он был воплощением добра. Ксения видела его худую детскую шейку, его серые лучистые глаза и чувствовала, как наполняется покоем сердце. Она подошла к нему, он протянул к ней мягкие белые ручки, пахнущие чем-то нежным, грустным. Ксения всхлипнула, припала к ним.