Человек с аккордеоном

Три рассказа и повесть «Человек с аккордеоном» составляют первую книгу молодого, но отнюдь не начинающего писателя Анатолия Макарова.

Повесть «Человек с аккордеоном», напечатанная в журнале «Юность», была отмечена хорошими отзывами критики и, что еще важней, была замечена читателем.

На мой взгляд, повесть и в самом деле большая удача автора. Непрерывность лирической интонации сочетается в ней с графической четкостью письма, нигде не переходящей в сенти­ментальную размытость или в ложную патетику. Улыбка и легкая ирония сопровождают повествование, уместно появляясь в нужный момент.

Стиль вызывает доверие к идее. А идея повести значительна и ответственна — большая жизнь рядового человека. Повесть лишний раз убеждает нас в том, что богатство душевной жизни и есть истинное богатство человека. Никакое другое богатство не заменит этого, скудодумие души ничем нельзя заменить и заполнить.

Душевная щедрость — вот что делает личность значительной, на какой бы ступени общественной лестницы она ни стояла.

Все эти и подобные им мысли возникают при чтении повести «Человек с аккордеоном».

Рассказы подтверждают стиль повести, ее интонационные особенности. И хотя они совсем о другом — о жизни студентов строительного отряда, о человеке, потерявшем Родину и вновь ее обретшем, об искусстве любви, а точнее, об искусстве жить, мы легко узнаем почерк автора, его руку.

Единство стиля делает книгу книгой.

Но что еще важней единства стиля — это свидетельство серьезности нравственных позиций писателя, его человеческой зрелости.

Ф.А. Искандер

И в той Москве, которой нет почти

и от которой лишь осталось чувство,

про бедность и величие искусства

я узнавал, наверно, лет с пяти…

Д. Самойлов

Мой дядя был веселым человеком. Я понимаю, что сама по себе эта фраза ничего не значит, требуются конкретные примеры остроумия и способности не лезть за словом в карман, нужно предъявить как неоспоримое свидетельство какую-нибудь озорную историю или анекдот, по прошествии времени не утративший перца и соли и поныне вызывающий дружный хохот. Между тем я просто не в силах припомнить ни одной дядиной остроты, ни одного рассказанного им анекдота, да и озорные истории как-то не совмещаются в моей памяти с дядиным образом.

И все-таки он был веселым человеком. Очень веселым, потому что — вот это я уже помню прекрасно — в дядином присутствии самый обыденный разговор о болезнях, о соседях по квартире, о долгах и подписке на заем оборачивался хохотом, возгласами «ой, не могу!» и слезами — именно в такой момент я открыл впервые, что плакать можно не только от горя. То, что от смеха, от избытка веселья на глазах выступают избавительные, томящие слезы, я узнал благодаря дяде. У него была комическая маска (эти мои рассуждения покоятся, конечно, на теперешнем опыте), чрезвычайно в народе популярная и очень им любимая — маска простака. Естественного, простодушного человека, никак, ну никаким боком не похожего на счастливчика, любимчика, избранника судьбы, и даже, больше того, ему, если приглядеться к нему повнимательнее, есть за что пенять на судьбу, а он тем не менее не пеняет, он незаметно доводит житейские обстоятельства до их логического завершения, до той точки, где они начинают противоречить сами себе, до того момента, когда идиотизм их становится очевиден даже ребенку. Опять-таки теперь я сознаю, что вовсе не все обстоятельства бытия подвергал он такому осмеянию, но те лишь, от которых, если им поддаться, можно заплакать совсем не счастливыми, не веселыми слезами. Так вот, он им не поддавался, он поступал с ними так, как они того заслуживали, он высмеивал их бессмысленность и этим их побеждал. И все, кто был в эту минуту рядом с дядей, тоже побеждали, потому что, когда люди смеются над своими невзгодами, это первый признак того, что они ощущают себя сильными и правыми.