Репетиции нашей комической интермедии оказались сущим адом, потому что всю потеху придерживали про запас: Келли Колесом не ходил колесом, разве что совсем уж спустя рукава, а прыжкам Драматического Маньяка явно не хватало маниакальности. Я, конечно, знала свою роль назубок, но воодушевление Дэна и всеобщее возбуждение то и дело преподносили какой-нибудь сюрприз.
— Экая прорва говядины, — сказал он, в первый раз увидев декорации, изображающие сельский пейзаж с коровами. — Можно подумать, мы в зеленой-зеленой комнате.
— Ну, ты готов наконец, Дэн? — Дядюшка был за режиссера и как мог старался держать всех в узде, хотя сам первый смеялся после шуток Дэна.
— Нет. Я совершенно не готов ни на какой конец. Я, по правде сказать, только начинаю.
— Да ну тебя, Дэн. Давай к делу. Некогда молоть языком.
Так что, расхаживая с текстами ролей в руках, мы два дня учили сценарий и запоминали все добавки, сочиненные по ходу дела. Дядюшка написал прекрасные стихи для убийцы, стоящего в одиночестве перед красным амбаром, и я пела их весьма выразительно:
Я безумный мясник, смерть мне будет расплата,
Но изменщица злая во всем виновата —
Мария Мартен…
В этот момент должен был выйти Дэн и сказать: «Партен» (вместо «Пардон»); но он стоял и смотрел на текст, не говоря ни слова.
— Ну же, — сказала я, обескураженная его молчанием. — Твоя реплика.
— Я жду сигнала.
— Дэн, я дала тебе сигнал.
— Разве? Сигнал у меня такой: Лиззи говорит «Мартен» и дико хохочет.
— А я что, не хохотала? — Я обернулась к Дядюшке в поисках поддержки. — Хохотала я?
— Да, Дэн. Она хохотала.
— Так это был хохот? А я подумал, у нее приступ коклюша. — Он принялся листать свою роль и каким-то образом ухитрился запутаться в страницах. — Тут явно что-то не так. Говорится, что я ухожу со сцены с гусем. Откуда этот проклятый гусь берется?
Дядюшка, который всегда был само терпение, подошел помочь ему разобраться.
— На какой ты странице?
— На девятой.
— Враз три страницы перевернул. Вернись вот сюда. Поехали.
И Дэн начал произносить последние слова Марии Мартен:
— Проклят будь день, когда он положил на меня глаз. Проклят будь глаз, который он положил на меня в тот день. Я сидела на приступке и размышляла о своем поступке — или я сидела на скамейке и размышляла о своей семейке? — в моем обычном духе, в такой примерно манере: «О, что такое есть женщина? В каком она роде? И в каком наклонении — в повелительном?»
В какой-то момент этого монолога, который Дэн, несомненно, мог длить без конца, я должна была подкрасться к нему сзади и, к восторгу галерки, задушить его голыми руками. Потом втащить тело в амбар, прикрыть соломой и обратиться к публике со словами: «Все вели себя очень сдержанно, не правда ли?»