Так бы мне и помереть — достойно и спокойно — на этом насесте, но тут вмешался случай. Как всегда противный и бездушный.
Какой-то особенно беспокойный всплеск, взрыв активности перед входом в распределитель заметил меня, затравленно и пришибленно торчащим там, где, как ему показалось, так скучно и пресно.
И он предложил мне немного поиграть. Правда, моего согласия ему для этого отчего-то не потребовалось.
Он, легко и непритязательно вмазав мне по ногам своей игривой силой, провернул меня вокруг этой решётки так, что мои руки разжались, затрещав и заголосив напоследок выворачиваемыми суставами и кистями…
…Ни один аттракцион, созданный самым чокнутым человеком, не в состоянии хотя бы отчасти повторить несуразность постоянно меняющихся направлений, рваность и нелогичность этих непредсказуемых движений.
…Я плыл, парил, замирал…, взмывал и стремительно падал в пропасть в этой вселенной сумасшествия, — кружимый, швыряемый, вращаемый и переворачиваемый так, что все краски и бесцветье мира слились для меня в один безликий, надрывающийся от смеха хоровод.
Его гомерических хохот заставлял душу сжиматься в осознающий собственное ничтожество комок, тщетно пытающийся отыскать безопасный уголок в пытаемом стихией теле, где она могла бы укрыться, скорчиться, забиться в уголок и зажать уши, чтобы не слышать звуков этого шабаша энергий…
…От разрывающей лёгкие боли и кровяного привкуса в грудине я на краткий миг очнулся, словно мой ленивый двойник толкнул меня в бок: "Эй, ты там уснул, что ли? Смотри, оба концы отдадим! Шевелись, что ли?!"
От дикого желания рвать зубами на куски ледяную воду, выхватывая из неё такие дразнящие и огромные пузыри, хамовато проскакивающие мимо моего лица, хотелось завыть в голос песнь прощания.
Я очумело поводил отказывающимися внимать рассудку глазами, будто они могли мне помочь чем-то, «фотографируя» сверкающие зигзаги ускользающей в Бесконечность действительности.
Но мой главный нерв, который упорно цеплялся за право существования, за возможность быть, — моё бесценное, моё мудрое, непоколебимое и хладнокровное эго, — оно жило.
И настойчиво жевало остатки инстинктов, будто всё ещё стараясь высосать из них немного активности, стучась и стучась без конца в их распотрошённые атомы: действовать… жить… действовать!!!
И когда где-то на самой границе моего за ручку прощающегося навеки сознания передо мною лишь на краткий миг возник даже не образ, а размытый, мимолётный абрис какого-то предмета, который даже не для меня, а для сжавшего в кулачки сломанные пальцы живущего во мне животного, показался в уравнительности видений материальным, единственно возможным…