Через двадцать минут Руби уже кричала во все горло. Наш сосед сделал музыку погромче. Бабуля через проход от нас пялится — злится. Мне жарко в парке, я вся мокрая. Двери в конце вагона разъезжаются, контролер останавливается у первой пары скамеек, пассажиры лезут в сумки и карманы за билетами. Еще шесть скамеек — и контролер захочет продырявить мой билет. Которого у меня нету. Я поднимаюсь со скамейки, притискиваю к груди орущую Руби и иду в сторону контролера. Меня болтает из стороны в сторону, будто пьяную, хоть я и хватаюсь по пути за ручки на спинках сидений.
Бочком-бочком протискиваюсь мимо дядьки в форме, который как раз допытывает такого же зайца. Отодвигаю вбок половинку двери — и шмыг в туалет. Воняет тут будь здоров, и пол — сплошная лужа. Ногой пихаю крышку, та хлопается на унитаз, а я — сверху. В сортире есть окошко, крохотное, но все-таки. Выпрыгнуть можно. Я ведь уже один раз выпрыгнула. Села на подоконник, ноги перекинула и свалилась на кусты. Наверное, своих я больше никогда не увижу.
— Ну, что? — спрашиваю я Руби. — Что кричишь?
Она куксит мордочку, плачет, изгибается. Руки умудрилась вытащить, а ножками сучит внутри кулька из одеяла. Я поднимаю ее так, чтобы мы оказались лицом к лицу. Заглядываю Руби в глаза, а она смотрит прямо в мои! Удивительно, мы и вправду родные, я это чувствую. Но через миг она становится красная-красная, вся сморщивается и ревет, будто ее пытают. А я еще думала, что буду хорошей мамой.
— Кушать хочет моя девочка?
Одной рукой тяжело раздеваться. Я дергаю замок молнии, с трудом расстегиваю. Под курткой я одета как капуста, приходится задирать кучу свитеров и футболок. Наконец добираюсь до груди — она горячая и болит. Вопли Руби обрываются, теперь она ворчит, как звереныш, и принюхивается. Неужели чует молоко, которое пропитало насквозь все мои одежки? Сосок она сразу находит ртом, но, вместо того чтобы ухватить по-нормальному, начинает его жевать и возить вокруг губами. Вижу, что голодная, а сосать почему-то не может, только что ей мешает — никак не пойму. Кулачки стиснула, молотит ими в воздухе. Вся облилась молоком, пытаясь накормиться, я ей мордочку вытерла — и зря. Она еще пуще развопилась. Молоко у меня невкусное, что ли?
— Ну а другого нет, — говорю я и опускаю все шмотки.
Мы минут двадцать сидим в туалете, чтобы контролер уж точно прошел весь вагон. Перестук колес и покачивание убаюкивают. Руби неохотно, но все-таки закрывает глазки. Я очень стараюсь ее не тревожить, когда выскальзываю из туалета на пятачок между вагонами. Пожалуй, здесь и простою до самого Лондона. Почему я удираю? Потому что мать и отец меня обдурили. Я всю беременность торчала взаперти в своей комнате, а они козни строили — как отобрать у меня ребенка.