Додумав эту мысль, Т. с ужасом понял, что за ней не заготовлено следующей – и с размаху исчез.
Чудовищным усилием воли он заставил себя вновь появиться из ниоткуда. Было очень страшно, потому что он не понимал, как он это сделал – и не знал, получится ли еще раз.
«Думать только о простом и конкретном, – решил он. – Просто вспоминать, что было раньше. И за это держаться…»
Т. вспомнил, как выглядела белая усадьба на холме из окна поезда. Потом он заставил себя во всех подробностях увидеть купе, Кнопфа у окна, реку, мост и корабль княгини Таракановой.
Это действительно позволяло держаться на плаву.
Чем сильнее Т. сосредотачивался на воспоминаниях, тем вещественней они делались – и постепенно ему стало казаться, что он видит подобие сна наяву. Кое-что было осознано и замечено только сейчас: например, у одного из спутников Кнопфа на пиджаке был значок общества Михаила Архангела, а в столовой корабля княгини Таракановой еле заметно пахло пачулями.
Вспомнился еще господин в котелке, с сигарой во рту, в коляске проехавший мимо Т. по улице в Коврове: господин, явно уверенный в надежности своего места в мире и незыблемости самого этого мира. И еще очень отчетливо нарисовалась трогательная девочка в розовом платье, пробежавшая по коридору гостиницы «Дворянская».
Однако воспоминания были подобны керосину в лампе: они постепенно выгорали. Неизвестно, сколько прошло времени, но, когда память стукнулась в последнее доступное – взрыв у заброшенной лодочной станции, – весь контур только что отшумевшей жизни обрел окончательную завершенность. На ее последней странице уже стояла точка; теперь нельзя было поменять ни единого знака. Воспоминания кончились, и Т. с тоской догадался, что вот-вот вновь провалится в несуществование опять: пища, позволявшая рассудку существовать, подошла к концу.
«Может быть, – подумал Т., – это даже не я сам вспоминал? Может, кто-то меня на начало перематывал? Что теперь делать-то? Как задержаться? Будить желанья? Пусть самые темные и низменные… А они у меня есть? Вот Аксинья… Хороша, да… Любил ли я ее на самом деле? И помнит ли она обо мне? Не тяготится ли разлукой? Впрочем, найдет себе кого-нибудь другого… Не говоря уже о том, что это все равно не она, а чертов Митенька…»
Но Аксинья все равно вспомнилась так ослепительно-ярко, что на миг заслонила собой нависающее со всех сторон небытие.
«А жизнь ведь и правда подобие текста, который мы непрерывно создаем, пока дышим. Как это Ариэль говорил, машина Тьюринга? Нам кажется, мы что-то делаем, решаем, говорим, а на деле просто каретка бежит над бумагой, считывает один значок и печатает другой. Это и есть человек…»