Мы вместе ходили на танцы, и я смотрел на их жизнь.
— Поговорили бы с Мауро, — сказал Хосе Мария, словно вынырнув из-под земли. — Ему станет легче.
Я пошел, но все время думал о Селине. Сознаюсь — хоть это и некрасиво, — я собирал и приводил в порядок мои карточки о Селине, не написанные, но заготовленные в уме. Мауро плакал, не закрывая лица, без малейшего стыда, как всякое здоровое животное, вполне от мира сего. Он брал меня за руки, ладони у него были потные, беднягу лихорадило. Когда Хосе Мария заставлял его выпить джину, он между двумя всхлипываньями со странным звуком опрокидывал рюмку. Он бормотал какую-то чепуху, в которой, однако, была вся его жизнь, смутное сознание непоправимости того, что случилось с Селиной, но за что он лишь сердился и досадовал на нее. Великая самовлюбленность, наконец выпущенная на свободу во всей своей красе! Я почувствовал отвращение к Мауро, но еще большее к самому себе, и принялся пить дешевый коньяк — он обжигал рот, не доставляя удовольствия. Бдение шло заведенным ходом, кроме Мауро, все были на высоте, даже ночь помогала, душная и тихая, — в такую ночь хорошо сидеть в патио под открытым небом и в ожидании зари перемывать косточки покойнице.
Это было в понедельник, потом мне пришлось поехать в Росарио на конгресс адвокатов, где только и дел было, что рукоплескать друг другу и напиваться до потери сознания, и вернулся я только в пятницу. В поезде ехали две танцовщицы из «Moulin Rouge», я узнал младшую, но она притворилась, что мы не знакомы. Все это утро я думал о Селине, меня не так уж потрясла ее смерть, скорей оборвался какой-то порядок, необходимая привычка. Увидав девушек, я представил себе, как Мауро увел Селину из милонги грека Касидиса. Надеяться, что девица из кабаре станет хорошей женой, — для этого нужно было мужество. Как раз тогда я и познакомился с Мауро, он пришел просить моего совета насчет тяжбы своей старухи из-за земельных участков в Санагасте. Во второй раз он пришел вместе с Селиной, она все еще была накрашена, как кафешантанная певичка, и шла размашистым шагом, крепко опершись на его руку. Мне не составило труда сравнить их, оценить напористую грубоватость Мауро, то, как он старался, не сознаваясь, верно, самому себе, окончательно завоевать Селину. В начале знакомства мне показалось, что ему это удалось, по крайней мере внешне, в обиходе. Потом я оценил дело верней: капризы Селины, ее страсть к народным танцам, долгие мечтания возле радио со штопкой или вязанием в руках — все это был путь, по которому она незаметно ускользала от Мауро. Однажды вечером, когда «Небиоло» выиграла у «Расинга» со счетом четыре—один, Селина запела, и я понял, что она все еще с Касидисом, далеко от семейного очага и от Мауро, рабочего бойни. Чтобы лучше узнать Селину, я шел навстречу ее дешевым желаниям, и мы втроем посетили немало увеселительных заведений, где надрывались громкоговорители, кипела пицца, а пол был усеян жирными бумажками. Но Мауро предпочитал патио, часы болтовни с соседями и мате. Кое в чем он соглашался, уступал, но не сдавал позиций. Тогда Селина делала вид, что ее устраивает меньше выходить и больше хлопотать по дому — возможно, она и в самом деле постепенно привыкала к этому. Не ей, а мне удавалось вытащить Мауро на танцы, и она сразу же прониклась ко мне благодарностью за это. Они любили друг друга, и радости Селины хватало на двоих, иногда на троих.