— Слушай, Лика, — спросил я ее. — У вас в классе девчонки выдают друг дружку?
— Как это — выдают?
— Ну, если какая-нибудь ученица чего-нибудь натворит, то другая ученица скажет учительнице? Был у вас в классе такой случай?
— Был, — говорит Лика. — Недавно Петрова сломала на окне гортензию, а Антонина Ивановна подумала на Сидорову и хотела наказать ее, сказала, чтоб родители пришли в школу Но я видела, что это Петрова сломала гортензию, и сказала об этом Антонине Ивановне.
— Зачем же тебе нужно было говорить? Значит, ты у нас ябеда!
— Почему — ябеда? Я ведь правду сказала. Если б не я, Антонина Ивановна наказала бы Сидорову, которая совсем не виновата.
— Все равно ябеда, — говорю я. — У нас ребята не выдают друг друга.
— Значит, ваши ребята сваливают один на другого.
— Почему — сваливают?
— Ну, если б ты в классе сломал гортензию, а учительница подумала на другого…
— У нас, — говорю, — гортензии не растут. У нас в классе кактусы.
— Все равно. Если бы ты сломал кактус, а учительница подумала на Шишкина, и все бы молчали, и ты бы молчал, значит, ты свалил бы на Шишкина.
— А у Шишкина разве языка нету? Он бы сказал, что это не он, — говорю я.
— Он мог сказать, а его все-таки подозревали бы.
— Ну и пусть подозревали бы. Никто же не может доказать, что это он, раз это не он.
— У нас в классе не такой порядок, — говорит Лика. — Зачем нам, чтоб кого-нибудь напрасно подозревали? Если кто виноват, сам должен признаться, а если не признается, каждый имеет право сказать.
— Значит, у вас там все ябеды.
— Совсем не ябеды. Разве Петрова поступила честно? Антонина Ивановна хочет вместо нее другую наказать, а она сидит и молчит, рада, что на другую подумали. Если б я тоже молчала, значит, я с ней заодно. Разве это честно?
— Ну ладно, — говорю я. — Этот случай совсем особенный. А не было у вас такого случая, чтоб какая-нибудь девочка не явилась в школу, а дома говорила, что в школе была?
— Нет, у нас такого случая не было.
— Конечно, — говорю я. — Разве у вас такое может случиться! У вас там все примерные ученицы.
— Да, — говорит Лика, — у нас класс хороший. А разве у вас был такой случай?
— Нет. У нас, — говорю, — нет. Такого случая еще не было.
— А почему ты спрашиваешь?
— Так просто. Интересно узнать
Я перестал разговаривать с Ликой, а сам все время думал о Шишкине. Мне очень хотелось посоветоваться с мамой, но я боялся, что мама сейчас же сообщит об этом в школу, и тогда все пропало. А мама и сама заметила, что со мной что-то неладное творится. Она так внимательно поглядывала на меня иногда, будто знала, что я о чем-то хочу поговорить с ней. Мама всегда знает, когда мне нужно что-то сказать ей. Но она никогда не требует, чтоб я говорил, а ждет, чтоб я сам сказал. Она говорит: если что-нибудь случилось, то гораздо лучше, если я сам признаюсь, чем если меня заставят это сделать. Не знаю, как это мама догадывается. Наверное, у меня просто лицо такое, что на нем все как будто написано, что у меня в голове. И вот я так сидел и все поглядывал на маму и думал, сказать ей или не сказать, а мама тоже нет-нет да и взглянет на меня, словно ждет, чтоб я сказал. И мы долго так переглядывались с ней, и оба только делали вид: я — будто книжку читаю, а она — будто рубашку шьет. Это, наверно, было бы смешно, если бы мне в голову не лезли грустные мысли о Шишкине.