– Не все. – Саймон с непроницаемым лицом спокойно продолжил: – Когда я вижу совершенство, его я не могу улучшить.
– Ничего совершенного нет.
«Ты совершенна».
Саймон смотрел на Камелию. Она, нахмурив брови, изо всех сил пыталась пробраться сквозь защитные слои, которые он создал вокруг себя за долгие годы. Ее волосы цвета шампанского выбились из прически и в золотистом беспорядке рассыпались по плечам. Свет ламп бросал на ее лицо теплые блики. Сизо-серый шелк дорожного платья был нещадно измят и запачкан, пятнышко грязи застыло на совершенной бархатистой щеке.
Никогда Камелия не казалась ему такой красивой. Что-то произошло с ней с тех пор, как она ступила на африканскую землю, и стократ усилилось, когда они прибыли в Пумулани. Саймону казалось, что она стала сильнее и увереннее, как зверь, которого долго держали в клетке, а потом выпустили на волю в родных местах. Саймона изумляло, что Камелия расцвела в этом суровом мире, но она резко отличалась от знакомых ему женщин. Осознание этого начало разрушать стену, которую Саймон возвел вокруг себя с той памятной ночи в Лондоне. Она рушилась от овевавшего Камелию цитрусового аромата, темных омутов ее зеленоватых глаз и даже от тёмного пятнышка на загорелой щеке.
Саймон сделал вдох, выравнивая дыхание. У него было такое ощущение, будто он ступил на зыбкую почву, но не мог повернуть назад.
– В тюрьме все равно что в аду, – спокойно сказал он. Камелия серьезно смотрела на него, в ее глазах не было жалости, которая лишила бы его мужества, но было понимание и сострадание. Саймон нашел в этом подобие успокоения, если его может почувствовать человек, которого попросили выставить напоказ долго скрываемые шрамы. Никто раньше не спрашивал его о прошлом. Даже Женевьева и Хейдон, которые считали, что их дети должны снять повязки со старых ран, только если сами этого захотят. Но под взглядом Камелии Саймон почувствовал, что в нем что-то изменилось. Насколько он понял, она спросила, чтобы постичь, что сделало его таким, каков он есть.
И впервые в жизни Саймон захотел приоткрыть дверь в ад, из которого с таким трудом вырвался, приоткрыть хотя бы на минуту.
– Мне было тогда только девять, – тихо продолжил он, – и я уже прошел хорошую школу выживания. Но тюрьма оказалась намного ужасней всего, что я знал. Впервые в жизни то, что случится со мной, совершенно от меня не зависело. И когда я понял, что мне предстоит провести в таком состоянии пять лет, мне захотелось умереть.
Он замолчал.
– Простите, Саймон. – В мягком голосе Камелии слышалось раскаяние. – Я не хотела вызвать болезненные воспоминания. Я не имела права спрашивать.