— Ничего. Просто скажи: привет из Китая. Раздался осторожный стук в дверь.
— Пора, я задерживаю их, — зашептал Петя.
Они вышли на крыльцо. На его теневой стороне стоял одноглазый бродяга. Кто-то другой, большой и широкий, ждал за решеткой калитки.
Ночь была как-то особенно тиха и печальна. Луна сторожила над миром усталым безрадостным глазом. Легкий туман, дыхание спящей земли, поднимался и плыл под луной. Он был темен внизу, у земли, но, поднимаясь, делался редким, светлее и легче. Редея, он поглощал лунный свет и сам превращался в опаловое сияние. Он смягчал очертания зданий, все лишал цвета, стушевывал разницу между землею, деревом, камнем — все сливалось, все делалось только собственной тенью. Ничего, казалось, не имело ни своей глубины, ни веса, все было призрак и тень.
«Этого не может быть, — думала Мать, — это мне снится. Ночь никогда не бывала такой…»
Она посмотрела вокруг.
«Не эти совсем деревья, — думала она. Обернулась, взглянула на дом. Без единого света в окнах он казался каким-то плоским, пустым внутри, давно брошенным, чужим домом. — И дом не тот, — думала Мать, — все это снится».
Мир был — свет, поглощаемый тенью. Тишина. Печаль и безнадежность.
Где— то начали бить часы. Звуки падали глухо, как будто бы их бросал кто-то сверху.
«Полночь», — подумала Мать и опять задрожала.
— Принес деньги? Давай! — сказал бродяга свистящим шепотом.
Петя дал ему деньги. Бродяга зажег спичку, чтобы проверить.
— Правильно. Теперь пошли. Прощайте, мадам! Будьте здоровеньки!
И они ушли.
Они ушли из сада. Хлопнула калитка. Шаги звучали уже по каменной мостовой переулка, звучали странно, трое шли не в ногу.
Из сада — в переулок, из переулка — на широкую улицу — Петя уходил все дальше и дальше — из города, из Китая, из жизни Семьи.
Мать бросилась за ним. Но она знала, что не надо этого делать. Она остановилась у калитки и стояла там, схватив железный болт руками, крепко-крепко. О, эта человеческая бедность, бессилие управлять своею судьбой!
Дверь скрипнула, и Собака вышла из дома. Медленно, тяжелым шагом она сошла с крыльца и стала около Матери, низко повесив голову. Мать не замечала Собаки. Собака чуть поворчала. Мать не слыхала ее. Тогда Собака лизнула ее руку, как бы говоря: «Пойдем домой. Простудишься. Горевать можно и дома».
В эту ночь Мать впервые видела во сне покойную Бабушку.
Бабушка подошла к ее постели — шла она по воздуху — и склонилась над лежащей Таней. Она была одета странно, как в жизни никогда не одевалась. На ней было простое крестьянское платье, какое женщины носили когда-то в ее имении, и голова ее была повязана белоснежным платочком. Кончики были аккуратно расправлены и подвязаны под подбородком. В руке она держала небольшой узелок, завернутый тоже в белоснежный платочек, и, подавая этот узелок Тане, она сказала: