— Я не хочу петь, мне не до пения, — отвечал фон Вульф.
— Что так? Ты все по своей Машеньке убиваешься, Федя? Эх, плюнь на все! Ведь когда-нибудь помрем… Помнишь?
Глагол времен! металла звон!
Так-то, Федя… И не такие были, как мы, да помирали…
Сын роскоши, прохлад и нег,
Куда, Мещерский, ты сокрылся?..
Сей день иль завтра умереть,
Перфильев, должно нам, конечно…
Вот что, Федя, голубчик… Сын роскоши, прохлад и нег, а я что? Я подпоручик… Ты вот барон, и майор, и ротмистр, и кавалер ордена "de la Providence", а я что? Подпоручик! Вон говорят: курица — не птица, подпоручик — не офицер, а ты птица, орел!
— А он смел меня бродягой назвать!
— Плюнь на это, Федя… Помни это, голубчик:
Зовет меня, зовет твой стон,
Зовет и к гробу приближает.
Но фон Вульф не мог успокоиться. Он быстро встал и направился в судейскую камеру. Там, кроме секретаря, никого не было. Смирнов сидел, приткнувшись к столу, и что-то писал, не оборачивая головы. Фон Вульф подошел к нему и, схватив за ворот, приподнял со стула.
— Что ты! Что ты! — испуганно вскрикнул тот
— А! Знаешь, кто я? — тряс его Вульф.
— Как же… ой! Знаю, Федор Иванович Вульф…
— А! Теперь Федор Иванович!
— Ой, пустите!
— То-то, пустите… У меня чины, баронский титул, а ты назвал меня бродягой!
— Караул!
— Меня император Иосиф Второй лично знал…
— Батюшка! Федор Иванович! Простите!
Фон Вульф выпустил жертву из рук и ушел в свою комнату.
— Вот что, Федя, — обратился к нему Дорожинский, — ты там, я слышал, того? Нет, Федя, ты помягче будь к народу-то… Вить они, приказные, что! чернь народ… А Державин что говорит?
Пускай в подсолнечную трубит
Тиран своим богатством страх:
Когда кого народ не любит,
Полки его и деньги — прах!
Вот что, брат Федя… Сын роскоши, прохлад и нег… А мы что!
— А я! — ударил себя в грудь фон Вульф:
И вдруг какой-нибудь секретаришка нижнего надворного суда! Да я его, тррр! Donner-Wetter!
Утром следующего дня перед крыльцом нижнего надворного суда стояла странного вида карета, в виде глухой звериной клетки. По бокам у нее окон не было, равно не было и дверец, и только позади кузова чернело небольшое квадратное окошечко с железной решеткой. Карета была запряжена в одну лошадь, а на козлах сидела черная фигура, какие ходят только рядом с катафалками.
В церквах звонили медленно, глухо, как звонят обыкновенно в Великий пост, потому что это была пятница Вербной недели.
Прохожие, завидя странную карету, останавливались, но ходивший у крыльца с алебардой часовой отгонял их, сурово приговаривая:
— Проходите, проходите, не ваше дело.