Императрица не нашлась, что отвечать на это, и постаралась переменить разговор.
— Что это Марья Савишна долго нейдет? — сказала она, о чем-то задумавшись.
— У нее, матушка государыня, дело есть, — отвечал Захар.
— Какое дело?
— Она там Александру Матвеичу голову мылит.
— За что?
— Не знаю… Слышал только, проходя мимо, что бранит его за плащаницу.
— Как за плащаницу?
— Да говорит, что, стоя вчера у плащаницы, в церкви, с кем-то перемигивался, да и к плащанице, говорит, вместе прикладывались; это, говорит, только бесстыдники делают так во храме Божьем.
Слова Захара, видимо, произвели на императрицу тяжелое впечатление. Ей самой вчера в церкви показалось, что Мамонов часто переглядывался с молоденькой фрейлиной, с княжной Дарьей Щербатовой, и действительно, они вместе прикладывались к плащанице и очень близко друг к дружке, а когда они, приложившись к плащанице, поднялись, то он был очень бледен и взволнован, избегал взглядов императрицы, а княжна поднялась вся пунцовая — молодое, хорошенькое личико пожаром пылало. Вечером же он сказался больным и совсем не приходил.
Так не от дел нездоровилось государыне, как думал Захар, а от чего-то другого.
"Может, это и неправда… так, пошутил… Впрочем, молодость… Лучше примусь за свои лекарства, вон их сколько на столе!.."
И императрица взяла верхний пакет.
— В собственные руки, — тихо прочла она, — от московского главнокомандующего.
Она торопливо вскрыла пакет и пробежала бумагу. На лице ее показалась улыбка.
— В Москве австрийский император, — сказала она Храповицкому.
У того на лице выразилось почтительное изумление, почти столбняк.
— Иосиф Второй в Москве, — с улыбкой повторила императрица.
То же тупое изумление на лице Храповицкого. Однако Захара это не удивило.
— Понравилось, значит, матушка, у нас, — сказал он, еще раз обтирая полотенцем вазы с яйцами.
— Ну теперь уже не понравится больше.
— Отчего, государыня?
— Там его Еропкин под арест засадил.
Теперь пришла очередь и Захару удивляться:
— Как же так, государыня? Он нам за это войну объявит.
— Не бойся, Захарушка, это такой же император, как у нас был Емелька Пугачев.
— Так, стало, самозванец, матушка?
— Самозванец, какой-то барон фон Вульф, спьяну назвал себя австрийским императором, и его за это и заарестовали.
— И поделом.
В это время в кабинет вошел Лев Александрович Нарышкин в полной парадной форме, а за ним четыре камер-лакея несли на носилках исполинское красное яйцо аршина в два длиною и полтора в округлости.
— Что это, Левушка? — улыбнулась императрица.
— Красное яичко вам, матушка государыня, — отвечал серьезно Нарышкин, — пришел похристосоваться с вами.