Но бесстрастный этот взгляд был притворным — «брат», вроде бы и не глядя, видел решительно все.
Молчание продолжалось недолго.
«Зачем ему скрывать свой приезд, если ничего плохого не делал?! Какие у него на это причины?» — думал подполковник, внимательно изучая монаха, словно вражескую крепость перед атакой: темный мешковатый пиджак, перхоть на воротнике, редкие седые волосы, тонкий длинный нос глиняного цвета, мешки под глазами.
— Ну, зачем вы темните, гражданин Гострюк?! — вскочил Бублейников, не выдержав молчания. Он не заметил, как поморщился при этом Коваль. Подполковник не выносил нервозности и спешки во время дознания и считал, что волнение следователя, особенно если оно заметно, всегда на руку преступнику. — Зачем темните?! Отгул на работе в конце июня брали? Брали! Вас здесь в эти дни видели? Видели! К чему же эти выкрутасы?
— Отгул на работе брал, ваша правда. Ездил домой, в Ивано-Франковск. Здесь — здесь делать мне нечего, — ответил бывший монах, так и не подняв взгляда на майора.
«Ох, не с той стороны заходит! Стену лбом не прошибешь, — сокрушался Коваль. — Прекрасно ведь знает, что Гострюк — крепкий орешек!» После освобождения Закарпатья монаха должны были судить за сотрудничество с хортистами и с немецко-фашистскими оккупантами, но он сбежал. Потом появился в Киеве, где жил незаметно, словно полностью порвал с прошлым. Его арестовали, судили, но из-за отсутствия свидетелей (кто уехал за границу, а кто умер) суд ограничился условной мерой наказания.
У Бублейникова был свой метод допросов — он загонял подозреваемого в угол, не давая опомниться, запугивал, ловил на слове и порой добивался своего — конечно, в тех случаях, когда у человека была слабая нервная система. Оказавшись со временем в солидном, тихом кабинете управления, где шелестели бумаги и лишь изредка раздавались телефонные звонки, Бублейников уже никого не допрашивал. Но стоило ему «спуститься» в какой-нибудь районный или городской отдел милиции, как он сразу же прибегал к своему «методу».
Коваль такого «базара» не терпел. Тем более что монах не из тех, кого можно взять горлом. С Гострюком, как полагал Коваль, нужно было разговаривать осторожно. Вспоминая, словно случайно, нужные факты, уточняя детали, задавая, казалось бы, ничего не значащие вопросы, надо было заставить «брата» нервничать, а самому при этом оставаться спокойным и неумолимым судьей его слов и поведения. Наконец, двумя-тремя точными штрихами закончить допрос, давая подозреваемому возможность признаться самому, добровольно. Коваль не любил «давить» на подозреваемого и этим напоминал талантливого хирурга, который умеет «оперировать» без ножа.