Жар костра усугублялся палящими лучами солнца. Мара почувствовала головокружение, и Хокану постарался повернуться так, чтобы по возможности укрыть ее в своей тени. Он не осмеливался слишком часто посматривать на жену, опасаясь выдать ее слабость, а время тянулось мучительно медленно. Прошел почти час, прежде чем пламя сникло, затем потянулись новые молитвы и песнопения; тем временем золу разровняли так, чтобы она быстрей остыла. Мара уже едва держалась на ногах, когда жрец Туракаму наконец провозгласил:
— Тела больше нет. Душа вознеслась. Тот, кто был Айяки из Акомы, теперь здесь, — он коснулся рукой сердца, — здесь, — он коснулся лба, — и в чертогах Туракаму.
Служители не убоялись дымящихся, раскаленных докрасна углей, добираясь к середине прогоревшего костра. Один из них при помощи квадрата из толстой кожи извлек покореженное лезвие меча Айяки и быстро передал сверток собрату, стоявшему наготове, чтобы остудить клинок влажными лоскутьями. Поднявшийся пар смешался с дымом. Расписной лопаткой жрец Туракаму наполнил подготовленную урну: Мара с помертвевшими глазами снесла и это. Отныне этот прах — скорее останки дерева, чем мальчика — будет символизировать захоронение тела Айяки на поляне предков. Цурани верили: истинная душа уносится в чертоги Красного бога, но малая толика сущности человека — его тень — остается вместе с тенями предков внутри камня натами, главной реликвии рода. Таким образом душа ребенка возродится в новом воплощении, но то, что делало его частью Акомы, останется оберегать семью.
К Маре подошли двое служителей. Один протянул клинок, к которому Мара лишь притронулась, после чего изуродованное огнем лезвие перешло в руки Хокану. Другой служитель передал Маре урну. Она дрожащими руками приняла прах сына, но ее взгляд остался прикованным к обугленному, разворошенному пепелищу в центре круга.
Хокану легонько дотронулся до руки жены, и они повернулись, словно были единым существом. Барабанный бой стих; процессия вновь пришла в движение и, развернувшись в обратном направлении, направилась к поляне созерцания — священному уголку Акомы. Ничто из этого пути не запечатлелось в сознании Мары, кроме ощущения каменного холода урны в руках, хотя и согретой внизу еще теплым пеплом. Властительница механически переставляла ноги, едва ли поняв, каким образом она оказалась у резных привратных столбов, обозначающих вход на поляну.
Здесь слуги и Хокану остановились. Из тех, в ком не текла кровь Акомы, лишь одному человеку, помимо жрецов, дозволялось шагнуть под арку ворот и пройти по вымощенной камнем тропе, ведущей в глубь поляны. Этим единственным был садовник, посвятивший уходу за ней свою жизнь. Сюда не имел доступа — под страхом смерти — даже муж Мары. Присутствие постороннего нанесло бы оскорбление теням предков Акомы и надолго нарушило гармонию внутреннего мира натами.