– Меня? – разволновавшись, спрашиваю я.
– Нет, не вас. Я увидел, что на скамейке лежит какая-то женщина, а вокруг суетятся люди. Мне почему-то стало ясно, что она умирает. Я подошел. Это была моя бывшая соседка по коммуналке в Мерзляковском – я жил там несколько лет.
В пользу того, что это не она, был один-единственный аргумент: другое пальто. Но ведь пятнадцать лет прошло. Хотя, когда мы с ней были соседями, пальто у нее было только одно. Она очень много пила. Вы, Лерочка, кстати, тоже очень много пьете.
* * *
После его рассказа у меня было такое чувство, будто бы я избежала смертельной опасности.
* * *
– Вы думаете, я много проживу?
– Лерочка, в вашем возрасте все так говорят, и живут до восьмидесяти девяти.
– А то я иногда смотрю на свою руку. Или ногу. И вижу, что она мертва.
– Ну что мне с вами делать…
* * *
– Я часто разговариваю с вами. Мысленно. А это плохо.
* * *
– Наконец-то я увижу хваленый рассвет из вашего окна.
– Да, смотрите сюда. В створку буфета, он в ней отражается. Так лучше видно.
* * *
Пал Палыч сел писать про меня роман. Я, честно говоря, не знала, как к этому отнестись.
* * *
– Но ведь я тоже пишу про себя!
– Ну и прекрасно. Вы пишете свое, я – свое.
– Может, тогда нам стоит объединиться?
– Нет, дорогая, я не Ильф и Петров. Я не смогу.
– Но может, попробуем?
– Может, когда-нибудь и попробуем…
* * *
Конечно, остроумно дать главной героине имя Валентина, в то время как ее прототип (меня то есть) зовут Валерия. Правильно, чего далеко ходить. Пруст вон тоже называл своих баб мужскими именами: Жильберта, Альбертина, Андре…
Назвал бы, если уж на то пошло, хоть Александра… Как красиво: Саша! Ну, или Кира, на худой конец. Да мало ли имен…
* * *
Он пишет про девочку, которая рассказывает ему свои истории. Как училась в университете, как ходила замуж и как разводилась, как за ней ухаживали мужчины и как ей нравились женщины. Она рассказывает о своей бабушке и о том, как ее обижали старшие сестры. Как одноклассницы воровали в раздевалке сменку и как родители в целях наказания уже не вспомнить за что порвали билет на кремлевскую елку.
Она рассказывает и рассказывает, оттачивая житейские сказки за чашкой эспрессо или бокалом мартини. После пятого пересказа они отшлифованы так, что становятся притчами. А он, автор, передает их от ее лица.
И все они сводятся к тому, как она, в сущности, одинока.
* * *
Бег этот по узкому кругу, но, тем не менее, автор, переходя со своей спутницей из кофейни в кофейню, – за вечер они посещают не менее трех, – охотится за этими байками. А получается, что за ней. А она ускользает, и ускользает, и ускользает…