Регистратор отодвинул бумаги, сунул перо за ухо и, облокотясь на стол, воскликнул:
— Ну, уж этот наверняка выслужится! Ведь он из кожи лезет вон!..
А г-н Питоле, усевшись на край стола и болтая ногами, ответил:
— Ну, конечно, выслужится, папаша Кашлен, не сомневайтесь, что выслужится. Ставлю двадцать франков против одного су, что не пройдет и десяти лет, как он станет начальником отделения.
Маз, который свертывал сигарету, грея ляжки перед камином, воскликнул:
— Нет уж, увольте, я предпочитаю всю жизнь оставаться при двух с половиной тысячах, чем расшибаться в лепешку, как он!
Повернувшись на каблуках, Питоле насмешливо возразил:
— Что не помешало вам, дорогой мой, сегодня, двадцатого декабря, прийти задолго до десяти.
Но Маз хладнокровно пожал плечами:
— Еще бы! Я вовсе не желаю, чтобы кто-нибудь меня обскакал! Раз вы являетесь до зари, приходится и мне делать то же, хотя я вовсе не в восторге от такого усердия. Но я по крайней мере далек от того, чтобы называть начальника «дорогим патроном», как Лезабль, уходить в половине седьмого да еще брать с собой работу на дом. Впрочем, я ведь бываю в свете, у меня есть и другие обязанности, которые требуют времени.
Кашлен перестал писать и, задумавшись, уставился в пространство. Наконец он спросил:
— Как вы полагаете, получит он и в этом году повышение?
— Конечно, получит, да еще как получит! Это такой ловкач! — воскликнул Питоле.
И все заговорили на извечную тему о повышениях по службе и наградах, уже целый месяц будоражившую этот огромный чиновничий улей от подвала до чердака.
Взвешивали шансы, прикидывали размеры наградных, перебирали должности, заранее негодовали, боясь, что их обойдут. С утра до вечера велись бесконечные споры, к ним неизменно возвращались на другой день, приводя те же доводы, те же возражения, те же доказательства.
Вошел г-н Буассель, тщедушный, бледный, болезненного вида чиновник, видевший жизнь в свете романов Александра Дюма. Всюду ему мерещились необычайные приключения, и по утрам он сообщал своему сослуживцу Питоле, какие невероятные встречи произошли у него накануне, какие драмы якобы разыгрываются в доме, где он живет, и как отчаянные вопли, донесшиеся с улицы в половине четвертого ночи, заставили его вскочить и броситься к окну. Ежедневно ему приходилось то разнимать дерущихся, то укрощать лошадей, то спасать женщин, которым грозила смертельная опасность. Физическое убожество не мешало ему самоуверенно и нудно похваляться своими подвигами и необыкновенной силой.
Услышав, что речь идет о Лезабле, он заявил: