Нетерпеливо переступая с ноги на ногу, Кора спросила:
— Ну, кончится когда-нибудь это кривлянье? Пойдешь ты или нет?
Он поднялся с видом мученика и, ни слова не говоря, двинулся в путь.
Узнав о том, что им сказал врач, Кашлен дал волю своему бешенству. Он рычал:
— Ну и влопались мы! Ну и влопались!
На зятя он бросал свирепые взгляды, словно хотел растерзать его.
Лезабль ничего не слышал, ничего не замечал, — он думал только о своем здоровье, о своей жизни, которая была под угрозой. Пусть они вопят, сколько им угодно, — отец и дочь, — побывали бы они в его шкуре!.. А шкуру-то он как раз и хочет спасти!
На столе у него появились аптекарские пузырьки, и, невзирая на усмешки жены и громкий хохот тестя, он тщательно отмерял предписанную дозу лекарства перед каждой едой. Он поминутно гляделся в зеркало, то и дело прикладывал руку к сердцу, считая его удары; опасаясь физической близости с женой, он распорядился перенести свою постель в темную каморку, служившую им гардеробной.
Теперь он испытывал к этой женщине лишь трусливую ненависть, смешанную с отвращением. Впрочем, женщины, все до единой, казались ему теперь чудовищами, опасными хищницами, преследующими одну цель — мужеубийство. Если он и вспоминал о завещании тетки Шарлотты, то лишь как о счастливо избегнутой опасности, едва не стоившей ему жизни.
Так прошло еще несколько месяцев. До истечения рокового срока оставался всего лишь один год.
Кашлен повесил в столовой громадный календарь и каждое утро вычеркивал прошедший день; бессильная злоба, мучительное сознание, что вожделенное богатство ускользает от него с каждой неделей, нестерпимая мысль, что он вынужден будет по-прежнему тянуть служебную лямку и, выйдя на пенсию, до конца дней влачить жалкое существование на каких-нибудь две тысячи франков, — все это побуждало его к грубой брани, которая того и гляди могла перейти в драку.
При виде зятя Кашлен трясся от бешеного желания избить его, раздавить, растоптать. Он ненавидел Лезабля исступленной ненавистью. Всякий раз, как тот отворял дверь, входил в комнату, Кашлену казалось, что к нему в дом проник вор, укравший у него священное достояние — фамильное наследство. Тесть ненавидел Лезабля сильней, чем ненавидят смертельного врага, и в то же время презирал за неспособность, а главное, за малодушие, с тех пор, как зять, опасаясь за свое здоровье, перестал добиваться осуществления их общих надежд.
Лезабль и в самом деле так чуждался жены, словно их не связывали никакие узы. Он боялся к ней приблизиться, прикоснуться, избегал даже ее взгляда, не только от стыда, но и от страха.