Но и эти проблемы отступали все дальше и дальше, сменяясь здоровой злостью. А Шукшин все смотрел и смотрел. Запоминал. Бечевку, которая полиэтилен перетягивала, авоську, набитую камнями и к ногам прикрученную, – из-за нее-то и не шло тело. Кургузый пиджак, не то серый, не то коричневый, но застегнутый на одну пуговицу, седые волосы, слипшиеся, склеившиеся, прикрывшие раны.
Глядеть было на что, и Антон Антоныч, превозмогая отвращение, глядел, потому как знал за собою одну особенность: чем злее он, чем больше ненависти к преступнику, тем лучше ему, Шукшину, работаться будет.
– Из местных, видать. Может, поспрашивать пойти? Деревня-то рядом... – мягко предложил эксперт, распаковывая чемодан.
А мысль здравая, и Шукшин, еще немного помаявшись на берегу – хотелось запомнить все в мелочах, – направился к Погарью.
И на дачи он сходит, только чуть попозже, ибо чуяло сердце – и те замешаны, и эти. Попроси кто разъяснить, как такое возможно, Антон Антоныч, пожалуй, и не сумел бы, однако же отсутствие логического истолкования не заставило бы его отречься от предчувствия.
Себе Антон Антоныч доверял. А вот людям – не очень.
Ох и дивный город – Москва, преогромный, растянулся, разлегся на холмах, леса потесняя, раскинулся подворьями что бедными, что богатыми, стал прочно стенами белокаменными, подпер небо куполами церквей, потянулся в выси дымами да гулкими перекатами звона колокольного. Всяко думал Микитка, но этакой красоты предивной и во сне не видал. Так и замер при дороге, людей разглядывая. Много их, даже на ярмарке давешней столько не было. И все при делах: кто обоз тянет, кто бочку катит, кто с тюками спешит, кто свиней гонит, торопится. Вон карета черная, четвериком запряженная, пролетела, только грязь из-под колес в стороны брызнула. А вон другая, тащится медленно, степенно, блестит позолотою. И конное сопровождение при ней. Мундиры на солдатах синие, добротной ткани, пуговицы на солнце, знай, поблескивают, и дула ружейные, и ножны сабельные, и сбруя дорогая...
– Посторонися! – взвизгнул кто-то, в бок пихая. Да по шее наподдал. Вот Микитка, не удержавшись, прямо в лужу и скатился, растянулся в грязи, носом в сапоги чьи-то ткнувшись. Сапоги хорошие, высокие, с отворотами да пряжками медными, до сияния начищенными. Над сапогами панталоны цвета зеленого, жабьего да кафтан темный, желтою ниткой шитый с пуговицами перламутровыми. Из отворотов кружево пенится, бляшкою золотой пристегнутое, по плечах широченных кудри раскидались, да не свои – конские, по новой моде. Но пуще всего Микитку шляпа заворожила. Поля широкие, одно вниз загибается, другое вверх, султаном из перьев да брошью с камнем огненным украшенное.