2) сами художники, в том числе и значительные, даже великие (Тургенев, Толстой), и, наконец, если угодно, в своем роде снобы (Набоков, Бунин…).
С первыми, кажется, проще простого: в конечном счете страх, боязнь выявления их собственной мотивации, страх, боязнь, прикрывающаяся квазимужеством: зачем, дескать, копаться в психологических тонкостях?..
Вообще само натужное неприятие Достоевского тоже ведь подозрительно именно из-за своей натужности: тут какое-то сверхотрицание, запредельное отрицание, которое якобы отрезает все дороги к пониманию — именно потому, что боится и одновременно хочет этого.
Со вторым — потруднее. Здесь грозит опасность упрощения, опасность поверхностного отношения к этой неприязни.
Факт есть факт: значительные, великие и даже величайшие художники не принимали Достоевского, отрицали его как художника. Такие мотивы, как зависть, здесь должны быть исключены, это само собой разумеется.
В чем же глубинность причин?
В органическом, абсолютно естественном — для них — неприятии художественного мира Достоевского именно как художественного. Все дело, кажется мне, в точке зрения, с которой и невозможно было видеть иначе…
Другая художественность! Другой художественный мир! Другая эстетика! Другой ритм этой эстетики!..
И — человек из мира противоположного, до-мира Достоевского, естественно, натурально не мог его воспринять. Этот мир казался ему чем-то безобразным, как и формы, изображавшие этот мир.
Тот же Набоков, создавший великолепно подстриженные «английские сады», не отдавал себе отчета в том, что сады-то эти, территория эта, земля эта, планета эта новая — открыта была не кем иным, как Достоевским. Он завоевал эту землю — как Колумб, как Коперник, как Магеллан, — вы лишь осваиваете. Осваиваете — его земли, его завоевания.
Несомненна искренность неприятия этими художниками Достоевского. Несомненна также — теперь-то это уж ясно — ограниченность их позиции, ограниченность их точки зрения.
Точно так же кричал Вольтер когда-то, проклиная Шекспира: «Варвар!»
Тут ничего не поделаешь. Переубедить, кажется, никого из них никому и не удалось. Тут понять нужно — почему?
У Достоевского просто другая эстетика. Эстетика! Но — другая!.. Эстетика, соответствующая другому реальному миру и превращающая этот другой мир — в мир эстетический.
Если одним словом: Достоевский, как и всякий художник, побеждает некрасивость красотой, другую некрасивость другою красотой…
Есть, кажется, один решающий аргумент в этом споре, в этих сомнениях: самосвидетельство Достоевского — его неуверенность в своих художественных силах, его сетования на то, что, дескать, если б дали мне побольше времени да еще и побольше платили, то я б писал не хуже их… Так пишет он Страхову: у меня в одном романе — десять романов, времени не хватает на «художественность».