Ну и уж, конечно, об апокалипсическом художественном видении, слышании, изображении Достоевского у Набокова — ни слова, ни намека.
Набоков против Достоевского-пророка.
Достоевский не раз говорил, не без гордости, что приводилось и «предсказывать будущее».[170]
Набоков эстетически посмеивается: у Достоевского, дескать, детектив и уголовщина. Не понял: Достоевский открыл, что век Апокалипсиса и будет детективно-уголовным. Он и стал таким!
Набокову — убежать хочется?! Куда? От уголовщины века — в стилистику?
«Стилистика» на самом-то деле — это стилистика не спасения себя и людей, а стилистика самоспасения — чисто эстетический самообман, если уж очень хочется, то пожалуйста — гениально-эстетический самообман.
* * *
Английские подстриженные сады Набокова… да нет-нет и у него вдруг чисто русский взрыв… Себя стесняется. Нельзя без «комильфо», нельзя открыто выражать свои чувства, неприлично, дескать… И вдруг:
Бывают ночи: только лягу,
В Россию поплывет кровать
И вот ведут меня к оврагу,
Ведут к оврагу убивать.
И пленил-то он, Набоков, всех англичан и американцев, и вообще весь Запад, тем, что его английский был русским английским. Русские страсти, якобы усмиренные этим гениальным языком, все равно — прорвались.
Посмею сказать: безвкусица Набокова (в отношении Достоевского, как и Толстого в отношении Шекспира). А уж, кажется, вот две вещи несовместные: Набоков и безвкусица…
Больше всего не люблю, больше всего боюсь: когда любимые мной ссорятся.
Вчера смотрели спектакль Гинкаса «К.И.» (Из «Преступления и наказания»).[171]
Идея — превосходная, актриса — чудо. А все равно сделано не по Достоевскому. Почему? Такую картину можно представить себе (найти) и у Крестовского в «Петербургских трущобах», а главной, специфической глубины Достоевского, многосоставности, многослойности, в сущности, нет.
К.И. потому так — и не раз — надрывно кричит: «Нет на мне грехов, Бог должен простить, а не простит, так и не надо», — что чувствует на себе грех, чувствует себя великой грешницей. Ведь она же на панель толкнула Соню (а не просто судьба ее руками). Грех тем больший, что Соня-то — неродная дочь. А толкнула бы Полечку? Полечка-то — «слаще». Случайно ли и Мармеладов, и Сонечка отмаливают ее?
А как, где умирает Катерина Ивановна? На постели Сонечки. Поразительно: режиссер, возражая мне, сказал: «Она же умирает на улице» — не заметить художнику, режиссеру такую страшную и драгоценную «художественную деталь» (!). Только на секунду смутился и продолжал из-за самолюбия своего, делая вид, будучи человеком несомненно умным и догадливым, что он это и хотел сказать — о вине Катерины Ивановны. Конечно, поскольку текст Достоевского, то кое-какие фразы могли бы навести на эту мысль, но только-только человека знающего, а я ни в одном исследовании, ни в одной инсценировке этого пока еще не нашел, да и у самого с Любимовым это не вышло. Абсолютно убежден: ни один из зрителей этим не обжегся, раз не обжегся сам режиссер и сценарист (в данном случае сын режиссера — двадцатилетний мальчик). Это же и должно было быть лейтмотивом. К.И. и не может никак убежать от своего греха, все время возвращается. И даже горе свое, разрывающее душу, считает, невольно, как бы оправданием…