Нам, так или иначе испорченным атеизмом, невероятно трудно вжиться в то время, дышать тогдашним воздухом. Это для меня — главное, что следует из ее статьи. Но опять-таки осознание! — и самим Достоевским, и самими тогдашними читателями.
Выходит: если не знать этих сопоставлений, то даже для тогдашних, не говоря уже о сегодняшних, читателей все романы Достоевского были закрыты. Заколдованный сундучок, ключ от которого был потерян и вот теперь наконец найден.
Я сомневаюсь как в осознанности этого «приема» самим Достоевским, так и, тем более, в осознанности самим тогдашним читателем.
Теми и другими это, несомненно, чувствовалось, должно было чувствоваться. Уже одно это — очень много. Но чтобы осознавалось — сомневаюсь…
В этом случае мы рискуем попасть в рационалистическую мышеловку, когда едва ли не каждое слово художника представляется нам не то ребусом, не то какой-то шарадой, кроссвордом, который мы, по определению, должны рационалистически угадать, разрешить, расшифровать.
Но ведь в этом случае мы, вольно или невольно, незаметно для самих себя теряем главное, самое главное, что составляет суть художественного произведения, то есть ощущение непосредственного ожога, непосредственного восприятия.
Маленький контраргумент (я его перепроверю, а сейчас пишу по старому восприятию): в черновиках Достоевского его «пяти великих романов» я что-то не упомню знаков такой «зашифрованности», таких ребусов, шарад, кроссвордов.
…Можно — к сожалению, конечно, — не знать одну из последних строк пушкинского «Моцарта и Сальери» — «И не был убийцею создатель Ватикана!», — можно, к сожалению, не знать, что здесь подразумевается (тогда это было «всем» известно) Микеланджело Буонарроти, но от этого малюсенького незнания целостность непосредственного восприятия всего художественного произведения отнюдь не умалялась.
Познание литературоведом художественного произведения при всей эрудированности автора должно не умерить непосредственную живость впечатления читателя, — усилить его. «Исполнить», «исполнить» прежде всего адекватно, по нотам.
Литературоведение есть воскрешение-исполнение, а неисполнение — убийство.
Сегодня посчастливилось: разглядывал «Афинскую школу» Рафаэля — и вдруг разглядел наконец… Среди трех-четырех десятков персонажей только один — сам Рафаэль! — смотрит зрителю прямо в глаза. Этот взгляд тебя не отпускает, прикован к тебе, что-то говорит.
Знаменитый и незаконченный спор вокруг мысли М.М. Бахтина: в полифонии Достоевского все голоса героев и, главное, автора равнозначны.
Сейчас мне чудится: буквально в каждом произведении Достоевского, самом «объективном», самом «отстраненном», взгляд самого Достоевского на тебя — в упор, как у Рафаэля в «Афинской школе». Только надо этот взгляд найти, рассмотреть. Наверное, ярче всего он — в «Сне смешного человека», а труднее всего виден — в «Бедных людях» или «Двойнике».