Какой ребенок таится в человеке. Какого ребенка он убивает в себе.
И вот-вот струна опять порвется и Раскольников, словно проснувшись в страшную явь, закричит: «Только бы жить, жить и жить! Как бы ни жить, — только жить!.. Экая правда! Господи, какая правда! Подлец человек! И подлец тот, кто его за это подлецом называет!..»
Непостижимая глубина проникновения в душу человеческую.
И непостижимое мастерство, приоткрывающее нам эту глубину.
«Любите вы уличное пение?.. Я люблю…»
Для Раскольникова наступило странное время: точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение.
Во время решающей «пробы» Раскольников оставляет у процентщицы серебряные часы, получив за них рубль пятнадцать копеек (при вычете процентов за месяц вперед да еще с учетом вычета процентов за прежде заложенное кольцо, сестрин подарок).
Незначительная, случайная деталь? Деталь хотя и точная, достоверная, выразительная, но все же исключительно «бытовая»?
Но ведь этот заклад — выражение уже давно произошедшего заклада души — черту, то есть перед нами — классическая фаустовская тема, и она же, конечно, классическая русская фольклорно-православная тема. Все преступление и происходит, если вслушаться, под ее аккомпанемент:
«Не рассудок, так бес!»
«Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал и мне все представлялось, это ведь дьявол смущал меня? а?»
«…я ведь и сам знаю, что меня черт тащил».
«А старушонку эту черт убил, а не я…»
Случайно ли, что после заклада часов он окончательно и сбивается во времени?
Через бытовое (как всегда у Достоевского) проглядывает, проступает, разверзается — бытийственное.
У Раскольникова уже нет своих часов. Время играет им, швыряет его, «дует, плюет на него».
Почти весь следующий день после заклада (день убийства) он проспал, потом — грезил в полусне (оазис, голубая вода, золотой песок)… «Вдруг он ясно услышал, что бьют часы. Он вздрогнул, очнулся, приподнял голову, посмотрел в окно, сообразил вовремя и вдруг вскочил, совершенно опомнившись, как будто кто его сорвал с дивана». Било шесть. Он в страшной лихорадке делает петлю для топора, вытаскивает заклад… «Только что он достал заклад, как вдруг где-то на дворе раздался чей-то крик:
– Семой час давно!
– Давно! Боже мой!
Он бросился к двери, прислушался, схватил шляпу и стал сходить вниз своих тринадцать ступеней, осторожно, неслышно, как кошка».
И все свои — тринадцать же — дней романа он проводит в таком же тумане, в смешении бытия с небытием, в безысходной путанице времени.
В заклад он оставил старые серебряные часы — подарок отца.