– Значит, я продолжаю. Подробности провала подполья держатся в строжайшей тайне, то есть никто из обывателей не знает, кто убит, а кто сидит в контрразведке. На допросе Охрим, подручный убийца братьев Кулябко, показал, что имелись две тайные явки: одна – та, куда привели меня, а другая – в мясной лавке Стаднюка, что на Грибоедовской улице. Про эти явки знали только трое: оба брата и Охрим. Думаю, что и предатель про них тоже знает. Итак, Борис Андреевич, сможете вы завтра вечером собрать у Пунса всех троих подозреваемых?
– Разумеется, – пожал плечами Борис, – господа офицеры сейчас только и делают, что пьют, отдыхают то есть.
– Вот и отлично! А теперь выпьем за нашу удачу! Прозит!
На следующее утро Борис взял картину, обернутую холстиной, подсунул ее под френч и закрепил пластырем. Плечо все еще болело под бинтами, так что если посторонние заметят некоторую скованность в его осанке и походке, то отнесут это за счет раны в плече, тем более что рука покоилась на черной шелковой повязке, которую раздобыл где-то вездесущий Саенко.
Борис подошел к двери знакомого особняка и постучал. Открыл Федор, старый лакей княгини Задунайской. Он приехал с ней из самой Москвы, потому что был очень и очень ей предан. Сегодня он был хмур и смотрел на Бориса неприветливо.
– Здравствуй, Федор! – обратился к нему Борис. – Госпожа княгиня дома?
– Не принимают, – хмуро ответил Федор.
– Это что же случилось, что княгиня свою родню не принимает? – удивился Борис.
– Они больны-с, поэтому никого не принимают, – стоял на своем Федор.
– А ты пойди, голубчик, доложи, – ласково, но в то же время настойчиво велел Борис.
– Что мне докладывать? – сердито закричал Федор. – Сказано – больны они. – Голос его дрогнул.
Удивленный Борис пригляделся к нему внимательнее и понял, что старый лакей не груб, а просто очень расстроен. В глазах его стояли слезы.
– Что, Федор? Никак, совсем плохо? – упавшим голосом спросил Борис.
– Неделю назад удар был, – угрюмо сообщил Федор, глядя в сторону.
– С чего это вдруг? Вроде здорова была…
– Как прошел слух, что махновцы город возьмут, так что-то забеспокоилась, а потом засмеялась и говорит, что, мол, двух смертей не бывать. «Ну, ограбят, все заберут, да и ладно, а больше-то со старухи ничего не возьмут. Ты, – говорит, – Федор, дверь покрепче закрой, да и сидите тихо. А я молиться буду, надобно в такой момент о душе подумать». А после Агафья заходит к ней, а она, матушка, лежит на полу без памяти.
– А доктора звали, что доктор-то говорит?
– Что доктор? – Федор с ненавистью махнул рукой. – Ничем тут доктор не поможет.