Очень скоро мне пришлось пожалеть о своем поступке, так как в комнату вместе со свежим ночным воздухом проник протяжный мощный звук – это в ущелье выл ветер. Мрачная песнь, словно погребальный гимн, дрожала и переливалась, то затихая, то становясь невыносимо громкой. Некоторое время я завороженно вслушивался в эти звуки; мне казалось, что я различаю слова древней ашэдгунской речи: «Мертвых уносит огонь, а тела рассыпаются прахом. За далекие звезды мертвых уносит огонь. В звездное небо живые смотрят с печалью и страхом, не замечая, как жжет их пламя побед и погонь. Мертвых уносит огонь…»
Потом все пропало – я заснул.
Утром вставать не хотелось, но в дверь стучали настойчиво и громко. Я выбрался из-под пласта одеял, проворчал: «Сейчас!» – и стал одеваться. За ночь комната остыла окончательно, так что делал я это максимально быстро, в результате чего только запутался в штанинах и чуть было не надел рубашку навыворот.
Проклиная собственную невнимательность, я наконец справился с одеждой и открыл дверь. Молодой слуга – тот самый, что водил меня вчера по башне, – с легким поклоном сообщил, что до повествования осталось чуть больше часа и все давным-давно завтракают в Большом зале.
И правда, когда я пришел туда, гости уже расправлялись со сладким. Я рухнул на свободный стул и принялся наверстывать упущенное. Одновременно искал взглядом свою вчерашнюю собеседницу. Она сидела на другом конце стола, рядом с журналистом, и о чем-то говорила с ним. Потом Карна перехватила мой взгляд и приветливо кивнула, но все равно продолжала слушать этого писаку.
Мугид, как и в прошлый раз, сидел во главе стола. Старик подождал, пока все позавтракают, а потом попросил нас следовать за ним.
Разбившись на группки и негромко переговариваясь, мы вышли из Большого зала и спустились на первый этаж. Здесь старик отпер одну из дверей и знаком пригласил входить.
Там была небольшая комнатка, с мягкими удобными креслами, неярким светом и стенами, обитыми темным деревом. Кресла стояли полукругом, в центре же возвышалось еще одно, разительно отличавшееся от остальных. Это был скорее трон, с необычайно высокой спинкой и жестким сиденьем. Его вырезали из цельного куска какого-то незнакомого мне камня; без обязательных вычурностей, трон имел тем не менее особую притягательность и красоту, красоту мертвого камня.
Старик велел нам рассаживаться по креслам, а сам устроился на троне, расслабленно возложив обе руки на широкие ровные подлокотники.
Мое место оказалось между Карной и молодым журналистом. Тот посмотрел на меня и подмигнул, словно намекая на что-то, ведомое только нам двоим. Я презрительно посмотрел на него и отвернулся, сосредоточив все внимание на повествователе.