– Может быть, потому, что я тоже ПОЧУВСТВОВАЛ опасность? В какой-то момент мне даже показалось, что я УВИДЕЛ ее…
Ну, точно! Чтоб мне век Кошки не видать!.. КОТ есть КОТ!!!
– Если бы не крикнул ты, Мартын, то через мгновение наверняка крикнул бы я. Ты мне веришь?
– Абсолютно! – горячо заверил его я. – Так каким образом вы ЭТО почувствовали? А уж тем более УВИДЕЛИ?
Мастер подумал, помолчал, закурил новую сигарету и только тогда ответил:
– Понятия не имею… Интуиция, что ли? Результат накопленного опыта?
– Вот видите?! – возмутился я. – Вы сами ни хрена не можете объяснить, а от меня еще что-то требуете! Почему нужно все объяснять и разжевывать?!.. Или ЭТО тебе дано, или – нет! Нам с вами – дано!.. И точка.
– Слушай, Мартын, – сказал Мастер. – У меня есть предложение, которое должно поразить тебя новизной. В аптечке есть немного валерьянки. В баре – еще пара бутылок "Джека Дэниельса". Сейчас я все это достану – валерьянку для тебя, а для себя виски, – и мы с тобой преломим по рюмашу. Совсем понемногу. А то мне уже скоро идти на мостик…
Я вспомнил, как в Германии, в Оттобрунне под Мюнхеном, мы надрались ночью с добрым и глуповатым ветеринаром-недоучкой Эрихом Шредером, закусывая сырым мясным фаршем, который был приготовлен его сестрой для завтрашних котлет.
Вспомнил, как на следующее утро мне было плохо – как тошнило, как раскалывалась голова, как не хотелось ни одной Кошки, – и вежливо отклонил предложение Мастера.
Но для того, чтобы не огорчать его, попросил перенести идею поддачи на приход в Нью-Йорк и сделать это ВТРОЕМ – вместе со встречающим меня Шурой Плоткиным, о котором я успел уже многое рассказать Мастеру.
Тем более что до Нью-Йорка теперь оставалось всего двое с половиной суток…
* * *
...Но через двое с половиной суток не было выпивки втроем, не было слез умиления, всхлипываний, заглядывания в глаза, облизываний. Не было щемяще-сладкого узнавания после долгой и тягостной разлуки…
Не мчались мы с Шурой навстречу друг другу с воплями: "Мартышка-а-а!..", "Шу-ри-и-ик!.."– не оглядывали с головы до ног, он – меня, а я – его, с одинаковыми туповато-радостными вскриками: "Ах, как ты похудел!.." или: "Боже… Ну совершенно не изменился…", "Ну, как ты?!..", "Нет, а ты-то как?.."
Ничего этого не было.
И не зарывались мы носами – он мне в подмышку, а я ему под подбородок, не бормотали разные нежные бессвязные глупости… Так, чтобы никто вокруг не услышал. Потому что эти слова должны были быть только наши, наши – и ничьи больше!..
Не было ничего этого.
И Нью-Йорка никакого не было.