Они летели над самыми вершинками леса, а по временам даже кое-где опускались еще ниже, шли вдоль желтеющих опушек на бреющем полете над кустарниками, над неубранными хлебами, с которых при их приближении взлетали стаи грачей и разъевшихся галок.
Бурнин замечал кое-где скопления людей на окопных работах. Видно было, как они махали самолету кепками и платками.
Несколько раз во время пути пилот оборачивался и кричал Бурнину:
— Ополченцы-то! Как кроты накопали!
— Справа — завод. На прошлой неделе фугаской ахнули! — крикнул он в другом месте.
— Можайск впереди!
Бурнин сам узнал извилистую ленту Москвы-реки. Вскоре летчик опять повернулся.
— Кубинка внизу, узнаешь? Голицыно! — крикнул он, как будто это было какое-то особо важное место в СССР, и вслед за тем дважды качнул крылом.
Минуту спустя он опять повернулся к Бурнину, широко улыбаясь, и крикнул:
— Мама моя на крылечке стояла! Всегда ждет, что я ей крылом...
Они опустились в наступающих сумерках довольно далеко от Москвы, на бывшем учебном аэродроме гражданской авиации.
Машины в Москву отсюда уже все ушли.
Пришлось ночевать в каком-то длинном сарае, заваленном сеном и населенном летчиками. Старик сторож раз пятьдесят уговаривал их не курить.
Ночью несколько раз поднимался рев моторов, выкрики, шум. Летчики дружно разыскивали среди спящих и срочно будили какого-нибудь пилота, чья машина должна была вылетать.
Соблазнившись полетом, Анатолий рассчитывал выиграть время. Однако ночевка в этом нелепом сарае зачеркнула почти весь выигрыш.
В эти дни, после свидания с Михаилом, Бурнин узнавал уже кое-что об отзыве Варакина для научной работы в тылы. Теперь он мог подсказать, как этот отзыв ускорить. Но, впрочем, Бурнин понимал, что Михаил не станет следовать его подсказке по «нелепости» своего характера. Тем более настоятельно нужно было найти время, чтобы в Москве повидать жену Михаила, Татьяну Ильиничну…
Только утром на этот неведомый аэродром явился автобус, который повез в Москву Бурнина и других командиров, прибывших с фронта.
Узнав, что Бурнин — участник наступательной операции, командиры, прилетевшие с других направлений, жадно расспрашивали его о подробностях. Всем хотелось услышать даже самые мелочи: что знает он об освобождении Ельни, как бежали фашисты из города, как выглядят освобожденные села, что рассказывают жители... Все чувствовали большое моральное значение этого наступления для Красной Армии, для престижа СССР, даже при всех последних неудачах на Украине.
Об украинских боях летчики говорили с болью. Рассказывали о том, как наступающие фашисты почти безнаказанно бомбили передний край и тылы, как стаями налетали фашистские истребители на отступающую пехоту, на скопления людей и техники на переправах и как они, летчики, скрежетали зубами в бессильной злобе, потому что у них нечем было отбить фашистские атаки: старых машин три четверти погорело в первые дни войны, новые все еще не поступили, и половина оставшегося в живых человеческого состава, где-то там, далеко, на восточных аэродромах, осваивает новую технику. Эта техника будет блестящая, лучше и эффективнее немецкой. Но каково им сейчас видеть советское небо в фашистской власти! Каково им бессильно смотреть с земли на то, как стервятники губят тысячи беженцев, текущих обозами и пешими толпами по дорогам и без дорог от наседающего врага!..