После обеда, торопясь в мастерскую, уже накинув пальто и в шляпе, Татьяна улучила минутку, шепнула на ухо Михаилу, чтобы он отвязался от друга и сел за работу. Когда же она поздно вечером возвратилась, Бурнин продолжал сидеть в кабинете Варакина и между ними опять лежала шахматная доска...
Таня была возмущена. Едва поздоровавшись с Бурниным, больше она не сказала ни слова.
Между Таней и Михаилом из-за этого произошла даже ссора. Миша ее упрекал в нечуткости, но она заупрямилась и не сдалась. Может быть, это была ревность. Но Анатолия она не могла видеть.
Анатолий, казалось, понял свою вину и ушел довольно поспешно. На другой день Татьяна получила к обеду букет.
После этого Анатолий не являлся в течение нескольких дней. Он и сам был занят в академии. А когда неделю спустя он позвонил в их квартиру, ему отворила дверь Татьяна.
— Извините, Анатолий Корнилыч, Михаил за работой, а я сейчас уезжаю, — сказала она с любезной улыбкой, но не умея скрыть неприязнь.
Однако Бурнин отнесся без обиды к отказу принять его дома, так же как к отказу от его приглашений в театр. Он взял интимный, полумальчишеский тон, был с Таней мил и упорно-навязчив, льстил ей, носил цветы и, брызжа здоровьем и радостью жизни, прямо и просто добивался общения с их семьей, а Татьяну дразнил, называя Цербером.
— Слушайте, душка-поручик! Это же дерзость и грубость? Ведь Цербер — это собака! — шутливо обиделась Татьяна.
— Цербер не просто собака, а собака божественного происхождения и особого назначения! — возразил Бурнин.— Между собакой и Цербером разницы столько же, сколько между душкой-поручиком и старшим лейтенантом РККА.
Месяца два спустя после начала их знакомства Татьяна сдалась.
— А он обладает «сценическим обаянием», твой Анатолий,— сказала она мужу. — Мне даже жалко, что я с ним была неприязненна и сурова. Боюсь, что я его чем-то обидела: не был уже дней десять.
И когда Бурнин к ним пришел, Татьяна с упреком сказала ему:
— Куда же вы так запропали, душка-поручик, — ни слуху ни духу?
— Неужели лед тает, божественная собака?! — с искренней радостью воскликнул Бурнин.
Когда события тридцать девятого года призвали Бурнина покинуть Москву, он, уже с капитанскими петлицами, зашел к Варакиным попрощаться.
— Не таите, Татьяна Ильинична, дурных чувств к бывшему соседу, — сказал он, целуя руку Варакиной. — Я вас очень, по-братски, люблю. А если три года назад был надоедлив, то потому только, что до чертиков наскучался по людям...
— Я тоже вас полюбила, Анатолий Корнилыч, — может быть, эгоистично, за то, что вы искренне любите Михаила,— призналась она. — Непременно пишите оттуда, где будете...