Анатолий не обошел даже все могилы, бывшие в этом осеннем, уже обезлиствевшем лесу. Время его истекло. По дороге, возле опушки, шла какая-то грузовая машина. Бурнин «проголосовал» ей, подвез Федюньку к селу и, простившись лишь взглядом с лесистым холмом, где виднелись между деревьями могильные обелиски, выехал на восток, к новому назначению.
Памятуя свой разговор с Ганной Григорьевной, он не заехал к Татьяне искать утешения. Или прибавить свою скорбь к их печалям?.. Нет, он не мог говорить ни о чем, пусть все с ним и останется...
Уже получив в Москве назначение и выехав в направлении Киева, Анатолий написал Варакиной лишь небольшую записочку, сообщив ей номер своей полевой почты.
Первый приезд Бурнина в Москву сблизил Татьяну и Ганну Григорьевну еще больше прежнего. Рассказ Анатолия о том, как он пробирался из плена вдвоем с каким-то сержантом Сережей, вдохновил их написать пьесу о людях, которые пробрались из плена к своим. Освобождение оккупированных фашистами территорий сделало эту тему более жизненной. Лазареты были полны бывшими пленными бойцами. Подготовку пьесы, работу над текстами и даже самое изготовление кукол и декораций замедляла занятость Татьяны в одном из крупных театров Москвы, а Ганны — дома, с сыном, его воспитанием, стиркой, уборкой, стоянием в очередях за продуктами для себя и для Варакиной.
Ганна Григорьевна ничего не сказала сыну о том, что его отца кто-то видел в плену. Представление о плене после начала работы Государственной Чрезвычайной Комиссии стало особенно страшным. После беседы с Анатолием Баграмова еще чаще возвращалась от отчаяния к надежде и снова впадала в отчаяние. Сколько же раз могло это вынести женское сердце!..
По каким тяжелым и страшным путям вели эти годы людей! Страдал весь народ. Ганна не считала себя страдалицей больше других, но как нелегко было и ей!.. В первое время, когда война погнала ее с сыном в Заволжье, было так много энергии. Казалось, что вся, вся страна напряглась в едином стремлении отстоять себя от врага, победить, и нет сейчас ни для кого ничего святее этой победы. Именно об этом же и так же писал в письмах с фронта и Емельян. Он ей писал, что гордится ею, ее инициативой создать из горожанок бригады в помощь колхозам, под лозунгом: «Ни зерна потерь».
«Столько мы тут, на западе, смяли и потоптали хлебов, столько зерен покинули в поле не убранными, не накормившими человека, — писал Емельян, — что был бы страшнющий грех перед извечным великим трудом хлебопашца не убрать еще зерен и там, на востоке. Ведь те, кто посеял в землю это зерно, сейчас роют землю не плугом, а шанцевым инструментом, роют окопы здесь, на рубежах боев, и многие падают мертвыми в этих же только что отрытых окопах. Так пусть же хоть труд их живет в собранном хлебе...»