ГЛАВА ТРЕТЬЯ
—День рождения... день рождения... — повторяла Татьяна Ильинична Варакина, поднимаясь по лестнице, едва освещенной тусклой искоркой синей электрической лампочки.
Это был ее день рождения, двенадцатое марта. В этот день Михаил возвращался, бывало, домой с пушистым букетом благоухающих золотых мимоз — первых вестниц южной весны. В этот день к ним собирались друзья; дома звучала музыка, смех; бывало, и пили и танцевали...
Именно вот в такие дни, которые были отмечены в памяти как дни их совместной радости, теперь ей было особенно тяжело.
Портрет пропавшего без вести Михаила висел у Татьяны не в траурной рамке только из суеверия. Будучи почти уверена в его гибели, она не решалась облечь его в траур, страшась подсказать судьбе жестокое решение. Татьяна держала еще про запас незначительный шанс на счастливый ответ...
Привычно, на ощупь, Татьяна всунула ключ во входную дверь своей квартиры и, не включая тусклую лампочку в темной прихожей, другим ключом отперла свои комнаты.
Здесь было сыро и неприютно. Дров не хватало, и Татьяна топила только вторую из оставшихся у нее двух комнат, первую же, холодную, превратила в нечто среднее между дровяным сараем и складом вещей, не умещавшихся в жилой комнате.
— День рождения! — с тяжким вздохом повторила она, скинув заснеженную потертую шубку, натянув сверх платья старенький фланелевый халат и зазябшими, в цыпках руками набирая дрова из сложенной у стены поленницы. Она отсчитала десять полен — норму, которую не решалась превысить, чтобы хватило дров до весеннего тепла.
Варакины жили в старинном доме в одном из тишайших московских переулков, поросших сентиментальной сиренью, акацией, липой и неожиданными громадами мощных, полуторасталетних ясеней. До сих пор в таких домах топят голландские печи, для чего зимой приносят вязанки и с грохотом сбрасывают на железный лист перед печкой звонкие, обмороженные поленья. Михаил Варакин до самой войны считал, что нет лучше гимнастики, чем колка дров, и нет лучше отдыха, чем сидеть в зимний вечер, подкидывая в трескучий огонь дрова, и следить за мерцанием огня.
Возле печки, где годами сбрасывали дрова, концами поленьев были содраны на стене обои. Если, сидя перед топящейся печкой в оставшемся еще от отца низком кожаном кресле, чуть-чуть склониться вправо, то легко было бы дотянуться до ободранного края обоев. Варакин не раз задумчиво шелушил их, слегка отдирая за слоем слой и по этим слоям читая в памяти вслух для Татьяны летопись своей жизни. Голубые, сентиментальные и до сих пор шелковистые лохмотья связывались с образом матери Михаила. Тогда здесь была ее комната. Она чем-то долго болела и здесь в голубом же халате сидела с книжкой в качалке. Мише с сестренкой тогда вход сюда был запрещен, и, верно, именно потому голубая комната запомнилась ему как нечто таинственное и особенно привлекательное.