Энди поджимает губы, затем кивает. Достает из ботинка длинный, тонкий нож; он похож на финку, лезвие слепит. Присаживается на корточки, я поворачиваюсь к нему спиной, нож легко надрезает ленту, остальное я разрываю сам — на ленте остаются мои волоски. В руках у меня покалывает. Я смотрю на часы.
— Господи, ничего себе ты мне вмазал.
Сейчас половина десятого утра — похороны были вчера.
— Не так уж и сильно, — отвечает Энди. — Я тебе дал подышать эфиром, а потом ты, похоже, просто спал.
Он садится на свое место и засовывает нож назад в ботинок. Я вытягиваю руку, опираюсь о стену и выглядываю наружу. Прищурившись, смотрю вдаль.
— Ни хера себе — это же Форт-бридж!
Я испытываю какое-то облегчение оттого, что вижу мосты и знаю: дом всего в нескольких милях.
— Мы на Инчмикери, — говорит Энди. — Неподалеку от Крамонда. — Он оглядывается. — Во время обеих войн здесь была артиллерийская батарея; это старые армейские здания. — Он снова улыбается. — Иногда сюда высаживаются какие-нибудь отважные яхтсмены, но тут есть пара таких местечек — им ни за что не отыскать. — Он похлопывает по стене у себя за спиной. — Теперь, когда отеля нет, моя база здесь. Но над островком проходит воздушный коридор к аэропорту, и боюсь, ребята из охраны захотят его проверить перед евросаммитом, так что я, так или иначе, сегодня отсюда отчаливаю.
Я киваю, стараясь обдумать услышанное. Мне не нравится это «так или иначе».
— Ты меня на лодке, что ли, сюда привез? — спрашиваю я.
Он смеется.
— Видишь ли, вертолетом я еще не обзавелся. — Он ухмыляется. — Да. На надувной.
— Ну-ну.
Он смотрит направо, налево, словно проверяя, на месте ли еще телефон и пистолет.
— Ну, тебе удобно? — спрашивает он.
— Не очень, но пусть это тебя не смущает.
Он улыбается, но улыбка быстро исчезает с его лица.
— Я дам тебе возможность выбирать попозже, Камерон, — говорит он, и голос его звучит спокойно и серьезно. — Но сначала я хочу тебе объяснить, почему сделал все это.
— Ну-ну.
Я хочу сказать, что и так, на хер, ясно, зачем ему понадобилось их убивать, но держу язык за зубами.
— Первым, конечно, был Лингари, — говорит Энди, и сейчас он кажется еще моложе; он разглядывает пулю в своей руке. — Я хочу сказать, что и раньше встречал людей, которые вызывали у меня презрение; людей, глядя на которых я думал: бог ты мой, насколько бы этот мир был лучше без них. Не знаю, наверно, я был наивным, полагая, что на войне, особенно в профессиональной армии, дела обстоят лучше; что люди там поднимаются над своим уровнем, растягивают свою моральную оболочку.