— Есть, — говорю я, злясь на то, что вынужден это признать.
— Я… — начинает Эдди, но тут звонит телефон.
Эдди снимает трубку, слушает — и вид у него делается раздосадованный.
— Мораг, я думал… — говорит он с кислым смирением на лице. — Ладно. Одну секунду.
Он нажимает на кнопку отключения микрофона и смотрит на меня — выражение извиняющееся.
— Извините, Камерон, опять проклятый Феттесгейт. Сверху начинают давить. Нужно все это разгребать. Рад был с вами поговорить. Увидимся позже.
Я покидаю его кабинет, как ученик, выходящий от директора школы. Направляюсь в туалет, чтобы нос к носу встретиться с тетушкой Порошочек. Слава херу, что есть наркотики.
Энди, Клер и я шли по Стратспелду — от дома по лужайке, по улочке, через кустарниковый сад и лесок, вниз в долину, а потом опять вверх по лесистому склону и далее в заросшую впадину, где находилась старая труба вентиляционной шахты.
Всего таких труб на горе было две, а внизу под ней проходила старая железнодорожная ветка. Ветка была закрыта уже тридцать лет, а входы в тоннель были сначала забиты досками, а потом завалены камнями. Виадук через Спелд в полумиле отсюда был разрушен, и теперь в бурлящей воде виднелись только опоры. Железнодорожное полотно было снято, осталось длинное плоское ущелье, извивавшееся под деревьями.
Две трубы вентиляционных шахт (приземистые темные цилиндры из необлицованного камня, метра два в диаметре и чуть больше метра в высоту, на каждой металлическая решетка) когда-то отводили пар и дым от паровозов в тоннеле. На эти трубы можно было забраться и, усевшись на ржавых металлических решетках, — боясь провалиться, но и боясь признаться, что ты этого боишься, — посмотреть вниз в эту кромешную темноту, а иногда ощутить холодный, мертвый запах заброшенного тоннеля, поднимающийся к тебе леденящим безжалостным дуновением. А еще можно было бросать в темноту камни и слушать далекий слабый звук удара о пол тоннеля тридцатью или сорока метрами ниже. Однажды мы с Энди принесли сюда старые газеты и коробок спичек, бросали скрученные подожженные газеты в эту дыру и смотрели, как они медленно падают, горя и описывая в темноте нисходящие бесшумные спирали, и догорают на полу тоннеля.
Энди было одиннадцать, Клер — десять, а мне — девять. Мы пришли туда на посвящение. Энди в то время был толстенький, а Клер вполне нормальная. Все считали, что я худоват, но со временем я мог и набрать вес, как мой отец.
— Класс! — сказала Клер. — Ну тут и темнотища, да?
Здесь и в самом деле было темно. В разгар лета вокруг трубы буйно разрастались кусты — зеленые, непроходимые, они поглощали свет. Чтобы попасть на небольшой незаросший спокойный островок вокруг заброшенной трубы, нам приходилось продираться сквозь окружающие ее заросли. Теперь, когда мы оказались здесь, в небольшой зеленой пещере, свет казался тусклым и туманным.