— Как, вы не знаете, что самоубийц отправляют в тюрьму? — ответила я.
— Маргарет заболела, когда умер ее бедный отец, мистер Данc, — поспешно сказала мать. — И однажды — такое несчастье! — перепутала дозировку лекарства...
— Я приняла морфий, мистер Данc! — крикнула я. — И умерла бы, если б не помешали. Пожалуй, это мой недосмотр, что меня спасли. Но мне бы ничего не было, если б это стало известно, понимаете? Разве не странно? Когда обычная страхолюдина травится морфием, ее сажают в тюрьму; меня же откачивают и посылают ее навещать, а все потому, что я — леди!
Не думаю, что я была безумнее обычного, а пугающая четкость моей речи, вероятно, казалась демонстрацией дурного нрава. Я оглядела стол, но все прятали глаза, кроме матери, которая смотрела на меня как на чужую. Наконец она очень спокойно сказала:
— Хелен, отведи, пожалуйста, Маргарет в ее комнату.
Мать встала из-за стола, следом поднялись дамы, а за ними — мужчины, готовые проводить их поклоном. Противно заскрежетали стулья, на столе задребезжали тарелки и бокалы. Ко мне подошла Хелен.
— Убери руки! — сказала я, и она вздрогнула, боясь, видимо, того, что я могу еще ляпнуть, но обняла меня за талию, подняла с места и на глазах Стивена, мистера Уоллеса, мистера Данса и Вайгерс повела к двери.
Мать пригласила дам в гостиную, мы шли за ними один пролет лестницы, а затем поднялись выше.
— Что случилось, Маргарет? — спросила Хелен. — Такой я тебя никогда не видела, ты на себя не похожа.
Я уже немного успокоилась.
Не обращай внимания, ответила я, всего лишь устала, болит голова, жмет платье.
Я бы не впустила Хелен к себе, но она сама сказала, что ей нужно вернуться и помочь матери. Я обещала выспаться и утром быть как огурчик. Во взгляде Хелен сквозило сомнение; когда я коснулась ее щеки — просто так, чтобы успокоить! — она опять вздрогнула, и я поняла — она боится меня, боится того, что я могу сделать или сказать во всеуслышание. Я рассмеялась; уходя, Хелен то и дело оборачивалась, и лицо ее уменьшалось, бледным пятном расплываясь в лестничной тени.
В комнате было тихо и темно — лишь тускло накалялась зола в камине да с краю оконной шторы пробивался свет уличного фонаря. Темноте я обрадовалась и даже не подумала зажигать лампу. Я лишь вышагивала от двери к окну и обратно, пытаясь расстегнуть тугие крючки лифа. Пальцы не слушались — платье немного соскользнуло с плеч и словно крепче меня обхватило. Но я расхаживала по комнате, думая: здесь мало темноты! Я хотела, чтобы она стала гуще. Где совсем темно? Я заглянула в приоткрытую дверь гардеробной, и мне показалось, что там есть уголок темнее, чем все другие места. В нем я и села на корточки, уткнувшись лбом в колени. Платье стиснуло меня, точно кулак, и чем больше я извивалась, тем крепче оно сдавливало, и наконец я сообразила: это стягивают закрутку на моей спине!