— Никаких «пожалуйста»! Нужно приказывать!
— Встаньте, мисс Дауэс! — сказала мисс Ишервуд, и я поднялась.
— Еще чего-нибудь! — велел Питер.
Мисс Ишервуд говорила: сведите руки, откройте и закройте глаза, скажите «аминь», и я все исполняла, а Питер визгливо смеялся. Потом приказал:
— Скажи, чтобы поцеловала тебя.
— Поцелуйте меня, мисс Дауэс, — повторила дама.
— А теперь пусть поцелует меня!
— Мисс Дауэс, поцелуйте Питера.
— Скажи, чтобы сняла платье.
— О, я не могу! — воскликнула мисс Ишервуд.
— Говори!
Она подчинилась, а Питер сказал:
— Помоги ей с застежками.
— Как сильно бьется ее сердце! — удивилась мисс Ишервуд, прикоснувшись ко мне.
— Ты видишь моего медиума раздетым, — говорил Питер. — Вот так же выглядит дух, когда у него забирают тело. Дотронься до нее. Горячая?
Очень горячая, сказала мисс Ишервуд.
— Это потому, что ее дух очень близко подобрался к плоти. Тебе тоже надо разогреться.
— Вообще-то, мне очень жарко, — ответила мисс Ишервуд.
— Это хорошо, — одобрил Питер. — Но ты еще не достаточно горяча для развития. Пусть мой медиум тебя разогреет. Снимай платье и обхвати мисс Дауэс.
Глаза мои были закрыты, потому что Питер еще не скомандовал их открыть, но я слышала, что мисс Ишервуд раздевается. Потом ее руки обвили меня, а ее щека прижалась к моей.
— Ну что, какие ощущения, мисс Ишервуд? — спросил Питер.
— Не знаю, сэр.
— Ну-ка повтори свою молитву!
— Пусть мною воспользуются.
— Еще раз!
Дама повторила, но Питер потребовал говорить быстрее, и она произнесла ее в третий раз.
Потом он взял ее за шею, и мисс Ишервуд дернулась.
— О, твой дух еще мало разогрелся! — протянул Питер. — Он должен так разгорячиться, чтобы прямо таял, и тогда ты почувствуешь, как мой дух занимает его место!
Он положил руки мне на плечи, отчего дама оказалась зажатой между нами, и я почувствовала, что ее начинает трясти.
— Какова молитва медиума, мисс Ишервуд? В чем его мольба? — спрашивал Питер, и дама без конца повторяла и повторяла.
Потом ее голос угас, и Питер шепнул мне:
— Открой глаза.
Всю неделю я просыпалась от того, что мерещился звук тюремного колокола, призывающий узниц к их тяготам. Я представляла, как они поднимаются и натягивают шерстяные чулки и грубые платья. Потом стоят у решеток, приготовив ножи и миски, согревают руки о кружки с чаем, а затем принимаются за работу, чувствуя, как вновь зябнут пальцы. Наверное, Селина уже среди них, ибо чуть рассеялась тьма над той частью меня, что делила с ней камеру. Я знаю, что ей плохо, однако не езжу к ней.
Сначала меня удерживал страх, потом стыд. А сейчас мать. Мне полегчало, и она вновь стала сварливой. На другой день после визита врача она пришла ко мне, опять велела Вайгерс приготовить грелку и, покачав головой, сказала: