О нет, воскликнула она, не стоит думать, что Питер Квик свободен! Дауэс смотрела мимо меня на железную решетку, запертую миссис Джелф.
— В том мире свои наказания, — сказала она. — Питер заточен во мраке, как и я. И так же ждет, когда кончится его срок, чтобы выйти на волю.
Такими были ее слова, и сейчас, когда я их записываю, они кажутся еще страннее, чем в ту минуту, когда она серьезно и честно, пункт за пунктом отвечала на мои вопросы, следуя собственной четкой логике. И все же, услышав фамильярное «Питер», «Питер Квик», я опять заулыбалась. Разговаривая, мы подошли друг к другу довольно близко. Теперь я чуть отступила, и она, заметив это, понимающе на меня взглянула.
— Думаете, я притворяюсь или играю, — сказала Дауэс. — Считаете меня хитрой актеркой, как все другие...
— Нет. Я так не думаю, — тотчас возразила я, ибо ни тогда, ни сейчас подобной мысли не возникало.
Я покачала головой. Дело лишь в том, что я привыкла думать о материях совсем иного сорта. О повседневных вещах. Видимо, мой разум «плохо подготовлен к тому, что граничит с невероятным».
Теперь улыбнулась она, но еле заметно. Ее разум, сказала Дауэс, познал чересчур много невероятного.
— А в награду меня отправили сюда...
Дауэс обвела рукой камеру, словно этим коротким жестом хотела передать мучительность своего пребывания в суровой, бесцветной тюрьме.
— Вам здесь ужасно тяжело, — помолчав, сказала я.
Она кивнула.
— Вы считаете спиритизм некой фантазией, — проговорила Дауэс. — Но вот вы здесь, и вам не кажется, что реальным может быть любое, коль существует Миллбанк?
Я оглядела голые белые стены, свернутую койку, парашу, на которой сидела муха. Не знаю, ответила я. Жестокость тюрьмы не делает спиритизм реальнее. По крайней мере, тюрьма — это мир, который я вижу, обоняю, слышу. А вот духи — может быть, они и реальны — ничего для меня не значат. Я не знаю, как о них говорить, не умею.
Можно говорить как угодно, сказала она, потому что любой разговор о них «придает духам силу». Однако лучше их послушать.
— И тогда, мисс Приор, вы можете услышать, как они говорят о вас.
Я рассмеялась. Обо мне? Видимо, на небесах и впрямь выдался очень спокойный день, если там нечего обсуждать, кроме Маргарет Приор!
Дауэс покивала и чуть наклонила голову. Я уже заметила манеру, в какой менялись ее голос, интонация, поза. Это происходило очень мягко — не в стиле актрисы, которая хочет, чтобы любой ее жест разглядели в темном переполненном зале, а словно в тихой музыкальной пьесе, когда чуть меняется тональность.
Так было и сейчас, когда я улыбалась и говорила, как же должен быть скучен мир духов, если я — их единственная тема для разговора! Взгляд Дауэс выражал терпение. В нем появилась умудренность. Потом она мягко и очень спокойно сказала: