Лепит и лепит свои лекарства, мажет и мажет своими мазями, проводит и проводит свои сеансы, и черт его знает что еще там устраивает. Блаженных нищих сажает на царство, делает грязи любые — князями, поет псалмы, сочиняет стансы, и никакая скорбь перед ней не устаивает.
Вы меня спросите: а что у них за занятия? Ну в чем она заключайся, эта миссия света? Не может же быть, что вот просто выпроси — и будет тебе чтоугодная силища и ее получит любая сволочь? А я отвечаю: не имею понятия. Просто не знаю, откуда мне—то. Откуда мне—то, я ведь не с той стороны еще. Я—то та ведь не «скорбная помощь».
Но если снова поникли звезды, и снова сложно дышать от сонмищ каких—то чудищ и чьих—то полчищ и кто—то бредит, а кто—то судит — давайте вызовем «скорбную помощь». Один звонок — и «скорбная помощь» примчится по улицам ровно в полночь.
И никто не узнает, что дальше будет.
Избавляясь от волос, вырываю их с корнем, наматывая пряди на ладони и отнимая, отнимая, отнимая их от себя. У себя. Волосы постоянно напоминают, они — как решетка на голове, за которой сидишь. Плен. Тлен. Кожа тоже хороша, но от кожи уже точно никуда не деться, нельзя же выскочить из собственной себя, хотя хотелось. Волосы. По всей голове, ниже затылка, ниже плеч, ниже лопаток, ниже талии, ниже спины, надоело. Лохмы, кудряшки, локоны, волны, идиотизм. В плену у собственных волос. В тлену у собственных волос. Облаком надо лбом — чтобы все видели, все. И чтобы все знали. Знали, смеялись. Можно было бы носить платок, хотя под платком все равно то же самое. Шляпу. Цилиндр. Парик. Если хочешь что—то скрыть, положи на видное место. Видное, видное, виднее некуда. Вяжи, Гражина, вяжи. Имя польское, ударение на «и»: Гражина. Так получилось.
Гражиной звали бабушку. То есть первой Гражиной звали бабушку; Гражина—маленькая — Гражинка, Гражита — появилась уже потом, когда бабушка почти умерла. Но не совсем умерла, они с Гражиной успели поговорить, лет пять у них на это было. Бабушка Гражина росла в войну, бомбежки, взрывы, страшно, остались вдвоем с мамой, деваться некуда, налеты каждый день. Мама строгая, Гражина маму боялась больше, чем бомбежек. Мама заставляла девятилетнюю Гражину во время налетов вязать на спицах, что бы ни было — садиться и вязать. На шерсть распустила не пожалела старые свитера, все, сколько было, хотя хотя холодно, но есть одеяла, а из свитеров — пожалуйста, мотки шерсти — и вяжи, Гражина, вяжи. Как только сирена, хватай спицы и вперед. У мамы тяжелая рука, мамин гнев страшнее вылетевших стекол, страшнее шатающихся стен, страшнее, а главное — прочней. Верней. Надежней: не обогнет. Вяжи, Гражина, вяжи. Вязала, куда деваться. На всю жизнь навязалась. Бомбы свистят, самолеты гудят, дом вот—вот рухнет, а она вяжет. Хотелось залезть под кровать и визжать там от ужаса, но мама велела вязать, и Гражина вязала. В результате пережила войну и научилась вязать с закрытыми глазами (от бомбежек часто гас свет, мама прекращать вязать не разрешала). В семье дочери потом сидела у телевизора и вязала, все время вязала, всегда. Всю одежду связала сама, все покрывала в дом, даже собаке попону. Вяжи, Гражина. вяжи. Невроз какой—то, не могла прекратить; Гражита это все ее вязание потом засунула куда—то в шкаф.