Он остановил ее через двадцать минут.
– Я услышал достаточно, – сказал он. – Начиная с данного момента, вы будете практиковаться в гаммах, вокале и упражнениях по контролю за правильным дыханием каждое утро. Вы когда-нибудь пробовали гаммы?
– Это было несерьезно, мсье – только в школьном хоре.
– Я вас научу. Но вы должны обещать мне практиковаться.
– Но мне негде это делать, – сказала в замешательстве Мадлен. – Мои хозяева не одобрят – это будет им мешать.
– Во сколько вы встаете по утрам?
– В половине пятого.
– Тогда на будущее вам нужно вставать, по крайней мере, на полчаса раньше – чтоб вы могли выйти наружу и петь. Идите домой к своему другу или даже в метро – а если погода хорошая, можно в парк – куда угодно, лишь бы петь.
– Oui, Monsieur.[64]
Штрассер опять внимательно посмотрел на нее.
– У вас есть ларингит, мадемуазель?
– Нет.
– А частые простуды?
Мадлен покачала головой.
– У меня хорошее здоровье, мсье.
– Тогда почему ваш голос такой хрипловатый? Вы курите?
– Совсем не курю. Он всегда был таким.
– Может, болезни детства?
– Ничего похожего, мсье.
– Но ведь невозможно иметь хрипловатый голос без всякой причины. Ваше горло когда-нибудь обследовал специалист?
– В этом не было необходимости… Я же говорю – мой голос всегда был таким, даже когда я была совсем маленькой. Он хрипловатый, но сильный.
– У меня есть уши, мадемуазель.
– Да, мсье, – быстро согласилась она.
– Если вы хотите петь, как сказал мне Боннар, тогда это желание должно быть сильнее всего остального. Важнее вашей работы, личной жизни – всего.
Какое-то мгновение Мадлен молчала, а потом собрала всю свою храбрость и спросила:
– Как вы думаете, у меня есть какой-нибудь талант, мсье Штрассер?
– Своеобразный, – ответил он, закрывая эту тему.
Когда она попыталась заплатить ему за урок, Штрассер отказался, сказав, что, во-первых, пока не за что, а во-вторых, он кое-чем лично обязан Антуану Боннару.
– Вы из Швейцарии, n'est-ce pas?
– Вы правы, мсье.
– Я родился в Вене, – сказал Штрассер. – Мы с вами оба – иностранцы.
– Я чувствую себя почти как дома в Париже, а вы, мсье?
– Ровно настолько, как и везде.
И это было все, что пугающий, лысый учитель рассказал Мадлен о себе, и стало ясно, что прослушивание подошло к концу.
– А гаммы? – спросила Мадлен, когда Штрассер надел пальто и взялся за шляпу. – Когда вы научите меня гаммам, мсье?
– В следующий раз.
– На следующей неделе? Здесь?
– Если вы хотите.
Впервые за все время прослушивания Мадлен почувствовала себя спокойнее.
– Мне бы очень хотелось, мсье.
Она была бы просто вне себя от счастья, что выдержала это трудное испытание – но Антуан не пришел, и когда Мадлен брела назад домой, она чувствовала себя сбитой с толку и одинокой больше, чем всегда.