– Я не вижу ничего, кроме жестокости, – отрезала Магги.
Эмили закусила губу.
– Впрочем, у тебя есть выбор, – сказал своей падчерице Джулиус отрывисто и безапелляционно.
– Какой?
– Я могу застрелить эту бестию.
Как и всякий мужчина-швейцарец в стране, он всегда хранил свою армейскую винтовку дома.
– Ты предпочитаешь это, Магги?
– Отец, – начал Руди, но остановился.
– Ну? – Джулиус ждал.
Магги била лихорадка, ей стало плохо. Она поняла, что держала себя в руках многие годы. Поездки в Давос спасали ее от невыносимого, почти удушливого рабского существования и давали ей силы страдать в молчании. Каждый раз перед отъездом Амадеус предупреждал ее, что ни слова об Александре не должно было сорваться с ее губ. И Магги возвращалась в Цюрих во всеоружии скрытности, пряча свои чувства под маской молчания.
Но теперь она взорвалась.
– Вы – мерзкий человек, – сказала она Джулиусу, ее голос дрожал. – Меня от вас тошнило. Всегда. Я поняла вас с самого начала, как только увидела – но я была всего лишь маленькой девочкой, без всяких прав.
– У тебя всегда были права, – сказала потрясенная Хильдегард.
– Правда? У меня были какие-то права, когда вы прогнали папу, даже не дав мне поговорить с ним?
Она резко обернулась, чтобы взглянуть в лицо матери.
– Ты думаешь, что я забуду ту ночь, когда вы заперли меня?
– Это было для твоей же защиты, – сказала Эмили.
– Я тебе не верю. И я никогда не прощала тебе – и никогда не прощу.
– Ну уж хватит, – вмешался Джулиус. Но Магги не могла остановиться.
– По вашему хватит? Вы все вели себя так, словно папа был преступником… что он не может даже появиться в Швейцарии – не может видеть меня. Но он видел.
Щеки ее полыхали румянцем, а глаза горели от ярости.
– Он видел меня часто – каждый раз, когда я только была в Давосе!
– Только не тогда, когда я там был, – широко раскрыл глаза удивленный Руди.
– Конечно же, нет. Папочка не приходил, когда ты там бывал, потому что он знал, что не может доверять тебе.
Подсознательно, даже в пылу гнева, Магги поняла, что она чересчур сурова к брату, что в том вовсе не его вина была, но не могла заставить себя остановиться.
– Я же говорила вам, – прошептала Хильдегард, побелев в лице. – Я говорила, что Амадеус поможет Александру – что бы тот ни натворил.
– Он ничего не натворил, – бросила ей Магги в лицо. – Ничего, что могло бы сравниться с тем, что вы сделали с ним – со мной!
Она сделала глубокий вздох.
– Но мы перехитрили вас всех. Мы чудесно проводили время на зло всем вам, и вы ни о чем не догадывались.
Вся ненависть Магги и все ответные обвинения хлынули из нее – в едином порыве чистой, ничем не разбавленной страсти, вместе с так долго сдерживаемыми словами ее неистребимой, неиссякаемой любви к отцу и дедушке. В совершенном отчаянии она сказала им все, зная, что теперь все кончено, что нечем теперь рисковать, – потому что никто на свете не в силах вернуть ей это назад. Они слушали ее в гробовом потрясенном молчании, а она описывала им счастливые дни и ночи, проведенные с Амадеусом и Александром, говорила о Константине Зелееве и его завораживающих бесконечных историях про Ирину и Санкт-Петербург и Париж – и о скульптуре из массивного золота и бриллиантов, сапфиров и рубинов, прекрасней которой им даже не снилось ничего.