Тьфу — клейкая паутина лейкоцитов и всяких… НК!
И мальчик
эта глокая куздра, тоже глюкоза и глюк; благодаря пищеварению и дыхательному устройству имеющий румянец и стройный вид. Он кровав, он даже мог бы менструировать, если б мог. Он годен к войне — он знобит обезноженный подвиг и верную смерть; он глотает лекарства, чтобы стать вообще из чистого мяса; он — словно громобой, и клич его — громкий наглый лепет, который не лишён глупости среди площади, где сверкают клинки.
Но сейчас — он в пижаме, бледен, но готов биться и смеётся, как шизофреник, над причудами других мальчуганов.
Он весел.
Вот так и живут мальчишки: между ними даже идут диалоги, и кто-то иногда говорит речь, и если у него есть авторитет, то его слушают с участием и кивками, пока перекур продолжается. Иные из мальчишек седы, иные уж лысы, у некоторых плешь проглядывает из-за вихров, но они все могут стать монолитом, неразделяемым на личности; они жмутся друг к другу в своём коллективе, они — друзья, кореша между собой; и не стесняются друг друга. В своём доме они могут свободно менять белье и скакать голыми по кроватям, швыряясь башмаками, но это — минутная вспышка весёлости, она может пройти и не возникнет никаких чувств. Просто они все — «ребята», и самые лучшие — тоже «ребята», и они не зря живут, а то, что всегда тузятся, так это с жиру. Иногда берут штангу и поднимают её вверх-вниз, изображая некий мышечный онанизм; и рыльца их краснеют, губки что-то шепчут, внутригортанные органы похрюкивают или что-то бурчат от удовольствия, и вот уже всё тело скрипит, словно самолёт, идущий на посадку или на взлёт; но всё нормально, все системы отлажены, и финальный плевок завершает физкультуру, и он красноречив. А то какой-то мальчик встанет и просто стоит у стенки или просто посреди жилища, о чём-то, видимо, думая или чтоб просто постоять, но здоровое тело, проходя мимо иного тела, пнёт его иной раз, и другой мальчик обязательно пошутит, оказавшись рядом с тем, что стоит просто так, и как шваркнет его двумя пальцами сильной кисти по уху, а то ещё проведёт серию ударов в дыхало, или в грудину, или в задницу — чтоб смешно было. И радуются все вокруг, и как барабан гудит тело того, что стоял. И сам смеётся, и жить веселее становится. А ещё по шее накаратированным углом ладони, которая привыкла сжимать штангу и рабочий рычаг, и тогда губы побиваемого от неожиданности что-то булькнут, если тем более они до этого что-нибудь излагали, и вообще всё будет смехотворно. А если тот, которого избивают, ещё и сам умеет производить всякие удары и приёмчики, то это просто будет, как в театре или в кино, — и глядишь, уже всё общество, словно Кутерьма какая-то, тыркается внутри самого себя, трепыхается, как в сетях, и будто даже можно было бы какую-нибудь энергию из этого получать, поскольку идёт бурный активный процесс — жизнь бьёт ключом, и, может, иным приятнее Луна, где всё голо и где раже какая-нибудь живучая злая гадина, которая свои кишки может сожрать, не выживет — настолько идеал Луны обволакивает вакуумом и небесным холодом всё живущее и жрущее, но всё-таки картина жизни заставляет любоваться ею — вот пираньи кружат под водой, вот змеи кишат, клоповьи гниды скапливаются в запрелых матрацах, а вот мальчики занимаются пинками. Может, и новое что-нибудь будет — когда-то ведь ухал задумчивый гиббон, а теперь шимпанзе учится разговаривать.