Я присел на кровать и, глубоко дыша, уставился на Софи. Я видел ее во сне… или это был не сон? Кажется, мы с Брэмом играли в пинбол и пили виски, а рядом маячило ее неоново-синее лицо. Потом был кокаин с коробочки от компакт-диска, потом, помню, я трясся в кузове пикапа, потом чья-то квартира… Дальше провал. Впрочем, зашевелилось смутное воспоминание: уставленная пивными бутылками кухня, на стене — календарь нью-йоркского Музея современного искусства, мы с Софи стоим у раковины и беседуем на какие-то очень серьезные темы. Внезапно страх ударил под дых. Банни! Не сказал ли я что-нибудь про Банни?
В полном смятении я напрягал память. Нет, я не мог, никак не мог. Ведь правда — если бы я сказал что-нибудь такое, Софи не пришла бы сейчас ко мне, не смотрела бы на меня с таким сочувствием и уж конечно же не принесла бы мне этот трогательный рогалик (от одного запаха которого — рогалик был с луком — меня выворачивало наизнанку)?
— А как я попал домой?
— Ты что, не помнишь?
В висках застучала кровь.
— Нет.
— Да, тяжелый случай. Мы уехали от Джека на такси.
— Куда?
— Сюда, к тебе.
Неужели мы переспали? Ее лицо ни о чем не говорило. Если да, я был бы только рад — Софи мне нравилась, я знал, что нравлюсь ей, кроме того, она была одной из самых симпатичных девушек в колледже, — но такие вещи хочется знать наверняка. Я начал прикидывать, как бы выяснить это потактичнее, как в голову нечеловеческой болью отрикошетил стук в дверь.
— Войдите, — крикнула Софи, и на пороге возник Фрэнсис.
— Подумать только! — воскликнул он. — Встреча участников автопробега «Хэмпден — Шейди-Брук»! А меня пригласить, конечно, забыли!
— О, Фрэнсис, привет! Как поживаешь?
— Спасибо, прекрасно. Давненько мы с тобой не виделись.
— Я тебя как раз на днях вспоминала.
— Приятно слышать! Как твои успехи?
Я лег навзничь. Мне хотелось умереть, а они трещали как сороки над самым ухом. Я был бы рад выставить их взашей, но силы мои иссякли. Наконец оживленная беседа стихла.
— Так-так… И что же с нашим маленьким пациентом? — спросил Фрэнсис, бросив взгляд в мою сторону.
— Перепой.
Фрэнсис склонился надо мной, и я понял, что он чем-то взволнован:
— Надеюсь, это послужит ему уроком, — произнес он тем же шутливым тоном и добавил по-гречески: — Важные новости, друг мой.
Сердце зашлось тоскливым ужасом. Все пропало. Я расслабился, сболтнул лишнее, и теперь…
— Что я натворил? — спросил я по-английски.
Фрэнсис, я знал, не мог не забеспокоиться, но ничем себя не выдал.
— Понятия не имею. Может, выпьешь чайку?
Я попытался вникнуть в смысл его слов, но удары молота по стенкам черепа не давали сосредоточиться. Огромная зеленая волна подкатила к горлу, замерла, готовая вырваться наружу, затем отступила. Я едва не рыдал от отчаяния. «Ах, если б меня оставили в покое… — думал я, — просто оставили в покое и дали полежать… одну минуту… абсолютно неподвижно…»