— Больно быть любым Нарушением, — отозвалась Софи. Она все еще сидела на корточках, глядя на руки невидящими глазами. — Если твоя подруга сможет рожать ему детей, я стану не нужна, — наконец вымолвила она.
Я заметил слезы у нее на щеках.
— Софи, милая, ты любишь его, — любишь этого паука?!
— О, не называй его так — пожалуйста! Мы ведь не виноваты в своих… Его зовут Гордон. Он добр со мной, Дэвид, и он привык ко мне. Нужно, чтобы у тебя оставалось так мало в жизни, как у меня, чтобы понять… Ты ведь никогда не знал одиночества. Ты не представляешь себе, какая пустота встречает здесь каждого из нас. Я бы с радостью рожала ему детей, если бы могла, я… О, за что они еще и калечат нас! Лучше бы убивали, это милосерднее!
Из-под ее плотно сжатых век покатились слезы. Я взял Софи за руку.
И вспомнилось: мужчина держит женщину за руку, глядя вверх. Женщина на коне и маленькая фигурка, машущая мне рукой, пока они не исчезли за деревьями. И я — расстроенный, чувствую ее поцелуй на щеке, сжимаю в кулаке локон… А сейчас… Сердце у меня сжалось от жалости.
— Софи, — сказал я, — милая Софи, этого не будет. Ты понимаешь? Этого не будет. Розалинда не позволит, я знаю.
Открыв глаза, она посмотрела на меня сквозь слезы.
— Ты просто пытаешься меня утешить, ты не можешь знать…
— Знаю, Софи. Ведь с тобой я могу лишь говорить, а ней мы и мыслим вместе. Она все еще сомневалась:
— Это правда?
— Да. Я почувствовал, как она его видит.
— А ты не можешь читать мои мысли? — с беспокойством спросила Софи.
— Нет, конечно, это же не подглядывание, больше похоже на разговор в уме, как если бы ты могла не произносить слова вслух, а просто думать их — для другого.
Мне трудно было объяснить ей это — труднее, чем дяде Акселю. Но я все пытался, пока не заметил, что уже темно.
— Ты сможешь идти? — спросила Софи. — Тут близко. Я поднялся, чувствуя, как отзываются болью все ушибы. Она, похоже, лучше видела в темноте, чем я, и взяла меня за руку. Мы шли вдоль деревьев, но слева замелькали огоньки, и я понял, что берег остался в стороне. Вскоре мы добрались до холма, и Софи сунула мне в руки конец лестницы.
— За мной! — шепнула она и быстро вскарабкалась наверх.
Я полз куда медленнее. Наверху она помогла мне забраться в пещеру. Там было темно; я только слышал, как Софи ходит, что-то ища. Потом посыпались искры — она высекала огонь кремнем.
Зажглись две свечи — маленькие и ужасно вонючие, но все же я смог оглядеться.
Мы находились в пещере примерно десять на пятнадцать футов, выдолбленной в песчанике. Вход прикрывала под вешенная на крючьях шкура. В углу, видно, была дыра на крыше, потому что там капала вода, падая в деревянное ведерко, вытекала из него и скатывалась наружу. В другом углу стоял сплетенный из ветвей лежак, накрытый шкурами и одеялом. Несколько плошек. Черный очаг. Ручки ножей воткнутых прямо в стену. Копье, лук и колчан со стрелами возле лежака.