Ну, пеняй на себя.
Он ухватил дурня за запястье, резко выпрямился.
Увидев, как из земли поднимается черный человек, старый извращенец выпучил глаза. Потом закатил их кверху и мягко повалился.
В самом деле, как баба. В обморок бухнулся.
Яков Михайлович наклонился над недвижным телом, соображая.
Переломить шейный позвонок, да сунуть труп вон в ту большую кучу земли. День кончается, раньше завтрашнего утра ее не разроют, утром же мы будем далеко, на полпути к Иерусалиму.
А вдруг все-таки разроют? Вон у них на башне гелиограф установлен. Дадут сигнал на заставу.
Зачем рисковать?
Яков Михайлович попрыгал, стряхивая налипшие комья. Аккуратно подобрал их, ссыпал обратно в фуру. Потом восстановил очертания земляного конуса, пригладил ладонями. Большим скачком, без разбега, сиганул на газон, чтоб не оставить в пыли следов.
Оглянулся.
Содомит по-прежнему лежал кулем.
Ладно, пускай живет.
Что он скажет? Что из-под земли вылез черный человек, а потом бесследно исчез? Да кто ему поверит? Он и сам себе не поверит. Решит, что на солнце перегрелся.
Яков Михайлович подтянул шальвары и пружинистой, мускулистой побежкой затрусил по дороге вдогонку за садящимся солнцем.
Для ритмичности дыхания приговаривал:
— Ать-два, ать-два, что-за-сад, что-за-сад, ать-два, ать-два, что-за-сад, что-за-сад…
Глотнул ртом вместо воздуха горячей пыли, заплевался.
Ох, треклятая сторонка.
Ничего, завтра вечером, похоже, конец.