— Погодите, погодите. — Пелагия снова повернулась к старосте. — А почему вы взяли, что он татарин?
Дед покосился на черницу, напрямую не ответил — велел одному из мужиков:
— Донька, ты ей кажи, мне невместно.
— В баньку мыть яво повели, а у яво етюк обкорнатый, — пояснил Донька. — Как у татарвы.
— Что-что?
— Это я как раз понял, — заметил Сергей Сергеевич. — У «дикого татарина» было обрезание. Сомнений нет, это Мануйла. В самом деле бессмертен, прохвост…
Из дальнейшего разговора выяснились еще кое-какие подробности.
Петька Шелухин, самый лядащий мужичонка во всей Строгановке, отчего-то привязался к «дикому», поселил у себя в избе, повсюду ходил за ним, как за родным братом. По свидетельству старосты, они и правда были похожи — и ростом, и лицом. Петька так и звал чужака: «старшой брат», тот же прозвал своего попечителя «Шелухай».
— Не-е, не Шелухай. Шелуяк — во как татарин яво кликал, — поправил Донька.
— Ино так, — подтвердил второй мужик. — Шелуяк. И Петька отзывался.
Следователь велел позвать девчонку, что привела «татарина».
Привели. Но толку от нее никакого не вышло. Было Дурке, должно быть, лет четырнадцать, но из-за маленького роста и заморенности выглядела она на десять. О чем спрашивали — не понимала, только мычала. Скребла грязной пятерней спутанные волосья, шмыгала носом.
В конце концов Долинин махнул на нее рукой.
— Так, говоришь, подружился Шелухин с пришлым человеком? — повернулся он к старосте. — А на какой, собственно, почве?
Пелагия, тяжко вздохнув на безнадежного Сергея Сергеевича, приготовилась перевести его вопрос на строгановский язык — иначе непременно воспроизвелся бы разговор принца Датского с могильщиком («Известно, на какой, сударь — на нашей, датской»). И вдруг, по чистой случайности, взглянула на жавшуюся у двери Дурку. Теперь, когда взрослые перестали обращать на девчонку внимание, ее лицо переменилось: в пустых глазах зажглась искорка, выражение придурковатости исчезло. Девочка прислушивалась к разговору, да как жадно!
— Сягай, сягай! (Ступай! Ступай!) — прикрикнул на нее староста. Та неохотно вышла. Разговор про «дикого» был продолжен.
— Чем же татарин Петьке поблазнил? — спросила Пелагия.
— Петька хлопал, что дикой яму про Святу Землю талакает. Ишто про то, как по правде жить.
— Почему «хлопал»?
— Да де ж татарину про Святу Землю талакать, коли он по-нашему ни бельмеса не строчил?
— То есть совсем говорить не умел?
— Ага.
Один из мужиков (не тот, который Донька, а второй) сказал:
— Как они с Дуркой-то, а, батяня? Она мыкает, он гугукает. Умора. Охрим-то тады шутканул, а? «Дурка, грит, собе жаниха присватала. Баска будет семейка — Дурень да Дурка».