Эмма с горечью сказала:
— Но мы хотя бы прожили вместе дольше, а не всего лишь один месяц.
Роберт безнадежно покачал головой.
— Ах, Эмма, отпустите его.
Его тон разозлил ее.
— Он мой отец. Что плохого в том, что я хочу быть с ним?
— Он — не отец, не муж, не любовник, не друг. Он — художник. Как и тот одержимый маньяк, к которому мы ездили сегодня утром. У них нет времени ценить то, что ценим мы, и жить по нашим меркам. Все и всё другое — на втором месте.
_На втором месте? Я нисколько не возражала бы, пусть было бы второе, третье и даже четвертое место. Но я-то всегда оказываюсь в самом конце длинного списка приоритетов. Живопись, любовницы и бесконечное шатание по всему миру. Да и вы с Маркусом. Вы для него куда важнее, чем когда-либо была я.
— Вот и оставьте его в покое. Подумайте о чем-нибудь другом. Забудьте, выкиньте это из головы. Найдите себе работу.
— Я все это делала. Последние два года.
— Тогда поедемте завтра со мной в Лондон и поживите там с Маркусом и Хелен. Не будет Порткерриса, зато будет время привыкнуть к мысли о том, что Бен снова женат, будет время решить, чем вам самой заняться дальше.
— Может, я уже решила.
Что-то зарождалось в глубине сознания… Словно смотришь откуда-то из темноты зрительного зала, как выплывает на вращающейся сцене новая декорация. Старая исчезает из виду, и, когда она ушла совсем, на сцене медленно устанавливается новая. Совершенно другая. Другая комната. Другой вид. Из другого окна.
— Но я не хочу ехать в Лондон.
— А сегодняшний вечер?
Эмма нахмурилась. Она забыла.
— Сегодняшний вечер?
— Мы с вами ужинаем.
Она почувствовала — этого она не вынесет…
— Я, правда, не смогу…
— Вам станет легче…
— Нет, не станет. И у меня разболелась голова… — Это был предлог, она придумала и с удивлением поняла, что голова, и правда, болит. Кажется, начиналась мигрень, глазные яблоки словно за какие-то нити тянуло к затылку; от одной лишь мысли о еде, цыпленке с подливкой, мороженом к горлу подступала тошнота. — Я не смогу пойти. Не смогу.
Роберт мягко сказал: «Это не конец света», и старое, успокоительное клише переполнило чашу — Эмма не выдержала. Она, к ужасу своему, заплакала. Закрыла лицо ладонями, прижав кончики пальцев к пульсирующим вискам, стараясь остановиться, зная, что от слез ей будет только хуже, что боль ослепит ее, что ее начнет мутить…
Она услышала, как он произнес ее имя и, в два шага покрыв пространство между ними, обнял ее и прижал к себе, позволив ей обливать слезами безупречные серые лацканы его выходного костюма. Эмма не отстранилась, она стояла неподвижно, отдавшись своему горю, напряженная, застывшая, ненавидя его за то, что он сделал с ней.