– Разве кто-нибудь видел этого юношу мёртвым? – возразил Патрик. Это были чуть ли не первые его слова за весь обед. – Он пропал без вести.
– Тем более! – Розалия даже раскраснелась от волнения. – Будь он жив, он дал бы о себе знать. Скорее всего, его кости лежат где-нибудь непогребённые, а душа не может обрести покоя…
– Ну, довольно! – оборвала герцогиня, видя, что разговор принимает мрачный и огорчительный для Германии оборот. – Германия, не расстраивайся. Я уже говорила: ты просто много думала о нём, вот он тебе и присинился.
– Должно быть так, – кротко согласилась старушка. Глаза её подозрительно блестели.
Закончив обедать, герцогиня поднялась, выслушала обычные благодарности и восхваления от нахлебников и в сопровождении отца Виктория и компаньонки удалилась к себе для душеспасительных бесед. Молодой монах поплёлся за ними, хотя тяжесть в перегруженном желудке явно тянула его прилечь где-нибудь в тихом, редко посещаемом местечке. Гости неторопливо разбредались, первыми ушли секретарь Парст и Йохан Дайгель, один – намекнув на неотложные дела, второй – отговорившись необходимостью присутствовать на спевке кафедрального хора. Вальтер всё ещё сидел за столом, рассеянно следя, как шустрые невесомые слуги уносят приборы. На него мало обращали внимание: из-за его глухоты и вынужденной отчуждённости большинство обитателей дворца считали мальчика не совсем нормальным психически и не придавали значения тому, что его поведение зачастую не вписывалось в этикет. Старушки-приживалки дулись друг на друга в разных углах залы.
Патрик подошёл к Германии.
– Так вы отпустили его?
Старушка подняла на него удивлённый взгляд.
– Я хотел сказать, вы вернули Густаву его клятву?
Германия порозовела.
– Нет… Честно говоря, я так растерялась. И он был так красив, вы не поверите. Он всегда был очень хорош собой, но, оказывается, я совсем забыла его лицо, и когда мы с ним встретились… во сне… Я всё смотрела на него и не могла оторваться!
– Вы должны его отпустить, – поэт легонько потрепал её по сморщенной руке. – Он ведь за этим к вам и приходил. Так будет лучше.
– Вы думаете? – Германия смотрела на него испытующе, словно проверяя, не смеётся ли он над её суеверием. Лицо Патрика было совершенно серьёзно, и слова вдруг сами полились с её губ. – Я и сама думаю так же. Но что же тогда мне останется? Ведь память о нём – часть моей теперешней жизни! Понимаете ли, я действительно любила Франца, но он был живым мужчиной, с громким голосом и сменами настроения, от него пахло лошадиным потом, и пуговицы на мундире то и дело отрывались и терялись, так что приходилось чуть не каждый месяц заказывать дюжину новых. А Густав… Густав – это любовь моей юности, когда ждёшь от жизни чудес, когда избранник сердца кажется полубогом. Я знаю, выйди я за него замуж, всё оказалось бы обычным, и я так же плакала бы от его неосторожного слова, и готовила бы праздничных гусей на Рождество, и гоняла бы служанок за то, что они плохо вытерли пыль с его книг. Но он умер молодым, и я даже не видела его гроба и могилы, даже этого утешения мне не дал Господь!