Раздался звонок, дверь тотчас отворилась, и вошли трое из тех, которые привёзли Патрика сюда, только уже без курток.
– Уведите его и заприте, – приказал граф. Краем глаза Патрик уловил, как в скудном свете, будто призрак, вновь мелькнул белый платок.. – Огня не давайте. Кормите и поите раз в два дня. Да следите, чтобы он не расшиб себе голову о стены. Я хочу, чтобы он жил долго.
– Слушаюсь, – недружным хором проворчали конвойные.
– Я ухожу во тьму, а ты бродишь во тьме всю жизнь! – крикнул Патрик. – И половина отпущенного тебе срока уже истрачена!
Его рывком поставили на ноги, скрутили ему руки за спиной, повернули и подтолкнули к двери. Гельмут Адвахен не ответил на его слова, он с мечтательной улыбкой безумца смотрел в другую сторону, казалось, уже забыв о поэте, пребывая в том единоличном аду, который носил в себе с юности.
Коридор был почти лишён света: только слабые газовые лампы мерцали кое-где по стенам. Но в камере, где поэта в конце концов заперли, действительно царила кромешная тьма. Она обступила его мгновенно, раньше, чем закрылась дверь и в замке заскрежетал ключ. Ей было больше лет, чем Патрику, больше, чем всему миру в целом. Она была вечной, хищной и не боялась света. Щупальца живших в ней чудовищ свободно проникали в мозг, смешивая мысли и бесцеремонно роясь в памяти в поисках полузабытых страхов и первобытных инстинктов.
Патрик снова почувствовал, что его с ног до головы сотрясает дрожь. Ноги подогнулись, он рухнул коленями на скользкий каменный пол и обхватил себя руками за плечи. Брюки мгновенно намокли, бёдра и поясницу, как выстрелом, пронзил ледяной холод. Икры тут же онемели, заныла спина…
Он был одинок в беде, как был одинок Оттон в своём страшном недуге, как Оливия была одинока в безумной жажде ощущений и в смертной тоске, а Гельмут Адвахен – в стремлении любой ценой сохранить пошатнувшийся рассудок. Никто не в силах сопровождать человека туда, где правят тьма, безмолвие и отчаяние.