Вернувшись к дому, Арина первым делом подобрала двустволку и патронташ и отправилась прятать их подальше от избы.
– Это мне всегда сгодится, – сказала она.
Затем остановилась над бездыханным телом деда.
– Может быть, ты возвратишься? – спросила она, чуть наклонившись над трупом. – Может, ты хочешь что-то доделать? Ты скажи мне, тогда я оставлю тебя лежать здесь, не стану хоронить тебя. Я спою тебе песню, а ты поразмысли.
– Ариша, – осторожно, словно боясь спугнуть, позвал её Верещагин, – ты с кем, с дедушкой, что ли, беседуешь? Он умер! Всё кончено!
– Да, я знаю, но он может передумать. Я хочу знать наверняка.
Девушка подняла на него свои тёмные глаза, и Василий вздохнул с облегчением – в них не было ни тени помешательства. Судя по всему, Арина просто следовала установленным в семье традициям разговаривать с покойниками. Но всё равно Верещагину было немного не по себе.
– Я спою для него песню, – пояснила девушка, – и тогда, если лил не передумает, то тело останется мёртвым. – Она проговаривала слова медленно, как бы внушая что-то Верещагину.
– Разве умерший способен вернуться к жизни?
– Да. Мой прадед выбрался из могилы через день после того, как его похоронили. Всякое бывает. Поэтому я должна поговорить.
Опустившись на землю возле мертвеца, она поджала под себя ноги, закрыла глаза.
– Что такое лил? Почему лил может передумать? – спросил, чувствуя волнение, Василий.
– Лил? Не знаю, как объяснить, – сказала она, продолжая сидеть с закрытыми глазами, – не знаю. Это трудно. Это то, в чём существует жизнь. Это то, с чем жизнь переходит из тела в тело.
– Ты говоришь о душе? – уточнил Верещагин скороговоркой, боясь, что девушка прекратит отвечать на вопросы.
– Нет, не о душе… Не могу разговаривать. Мне надо петь…
Песня показалась Верещагину похожей на тоскливое завывание. Он не разобрал ни единого слова, не уловил мелодии, но постепенно ему сделалось жутко. Казалось, что голос Арины увлекал его в неведомые пласты бытия, о существовании которых Василий даже не догадывался. В глазах его потемнело, уши словно наполнились ватой, в голове всё поплыло. Единственное, что он видел ясно, была сидящая фигура девушки и мёртвое лицо старика. Морщины возле глаз покойника медленно расправлялись, кожа делалась гладкой и чистой. Сожмуренные от боли веки расслабились. Верещагину даже показалось, что глаза немного приоткрылись, но, вглядевшись, он понял, что ошибся. Старик оставался мёртв.
Долго ли тянулась песня Арины, Василий не знал, однако когда девушка повернулась к нему, её лицо выглядело умиротворённым. Взор её был ясным.