— Я уже начинаю жалеть, что и в самом деле не вор, — сказал я. — Но в том-то и глупость, что это была просто промашка. Молодой был, робкий, сегодня я провернул бы все это куда ловчей.
— Похоже, вы ничуть не раскаиваетесь, верно? — спросила она, отправляя в рот новый кусочек хлеба.
— Ничуть, — подтвердил я. — Жаль только, что попался, очень мерзко было, да и сказать нечего. А они меня простили. Знаете, как это замечательно, когда тебе прощают, а ты не чувствуешь за собой вины?
— Нет, не знаю, — сказала она, — но догадываюсь, что это, наверно, очень противно. А у вас случайно, — она улыбнулась, — еще хлеба в кармане не найдется? Зачем вы его с собой носите? Кормите птиц? Или боитесь голодной смерти?
— Я всегда боюсь голодной смерти, — признался я. — Хотите еще хлеба?
— Хочу.
— Пойдемте, — сказал я, — я куплю вам хлеба.
— Прямо как в пустыне, — пожаловалась она. — Семь часов ни крошки хлеба, ни глотка воды.
— Пойдемте, — повторил я.
Она молчала и уже не улыбалась.
— Я с вами пойду, — вымолвила она наконец, — но только если вы пообещаете не врываться больше ко мне в комнату так внезапно и с такой охапкой цветов.
— Обещаю, — сказал я.
Она наклонилась, снова на миг исчезнув за дверью, и сбросила крюк — я услышал, как он звякнул об стенку.
— Это рядом, — пояснил я, — два шага, сразу за углом, пойдемте. — Но она не тронулась с места; прислонясь к двери, она придерживала ее спиной и ждала, чтобы я прошел первым. Так мы и пошли, я чуть впереди, она следом, я иногда оглядывался, и только тут заметил, что она прихватила с собой сумочку.
За стойкой в кафе теперь стоял мужчина, длинным ножом он разрезал свежий яблочный пирог: проделывал он это с величайшей осторожностью, дабы не повредить подрумянившуюся решеточку, из теста поверх зеленоватой яблочной начинки. Мы молча стояли у стойки, любуясь его виртуозной работой.
— Еще здесь дают куриный бульон и суп-гуляш, — тихо сказал я Хедвиг.
— Точно, — подтвердил мужчина, не отрываясь от своего занятия. — Дают.
Его черные густые волосы выбились из-под белого колпака, и весь он пропах хлебом, как крестьянка молоком.
— Нет, — сказала Хедвиг, — не надо супа. Лучше пирога.
— Сколько? — спросил мужчина; он как раз отрезал последний кусок, мягким рывком вытянул нож из теста и теперь с улыбкой созерцал дело рук своих. — Спорим, — сказал он вдруг, и его смуглое, худое лицо едва не растворилось в ослепительно веселой улыбке, — спорим, что все куски одинаковые, и по величине, и по весу. От силы, — он отложил нож, — два-три грамма разницы, но это уж не в счет. Так спорим?