– Как мне плохо, господи, – просипел несчастный, потирая свои красные глаза. – Соня убьет меня за своих пупсиков.
Медленными вялыми движениями он начал счищать с себя налипшую собачью шерсть, потом наклонился собрать осколки, но тут физическая слабость соединилась со свистом в ушах, и ему стало совсем тошно. Птица в клетке, приметив движение рядом с собой, залилась радостной трелью. Монтекристо, старый кенар персикового цвета, вот уже шесть лет безуспешно пытался подманить подругу. В его озабоченных трелях любое хмурое петербургское утро всегда становилось радостней и светлей, но сегодня этот свист сводил Тимура с ума. Он закрыл уши ладонями и вспомнил то единственное, что могло отвлечь птаху от пения. Бедный Монтекристо затихал и, нахохлившись, замирал на шестке, когда на кухне начинали курить. Нащупав в кармане мятую пачку, Тимур прикурил сигарету и, прицелившись, выпустил по клетке клубящуюся в луче света струю дыма.
– Моня, прости и заткнись, пожалуйста, – прохрипел он.
Мучаясь своим гадостным состоянием, Тимур сидел на полу, клял себя нехорошими словами и собирался с мыслями. Собирать, собственно, было нечего. Многолетний опыт художнических пьянок давно уже подарил его памяти предел забвения, и часто выходило так, что после всех более и менее серьезных попоек он просыпался хоть и с тяжелой головой, но чистой совестью безвинного ребенка. Клеточная самозащита мозга, не желающего запоминать последствий последней, и, как правило, лишней бутылки, стирала из его воспоминаний все следы ночных похождений. Грозной совестью в таких случаях выступала никогда не пьющая Соня. Это она со свежим утренним лицом всегда холодно интересовалась, помнит ли он свои подвиги и не желает ли о них послушать, а он только диву давался и, застенчиво смеясь, сжимался от ужаса, слушая рассказы о своих бесчинствах и пьяных выходках. Трезвым он был милейшим человеком, но вино делало из него животное, чаще всего агрессивное и сексуально озабоченное. После таких попоек он каждый раз театрально раскаивался и на неделю другую становился волевым трезвенником, но глубоко в душе ему нравилось такое раздвоение собственной личности, и, как правило, очень скоро все повторялось вновь. Напиваясь, он в натуральном смысле выпускал из винной бутылки свое второе «я», становился разнузданным и похотливым, бесшабашно искал новых приключений.
Ужасно, но, кажется, вчера все именно так и получилось. Головная боль, как грозовая туча, придавила его небосклон. Начиная уже догадываться, как он жутко накуролесил и проштрафился, Тимур трусливо решил притвориться больным и, придав своему прокуренному голосу подобие жалостливого тона, замычал по направлению к закрытой двери: