— Это же Цванге!..
— Брось, Пантелей, пойдем.
Вошел Забродин.
— Надумали? — полковник прошелся по кабинету. — Голос его звучал глухо. — Вы скрываете правду. А завтра другой диверсант, из ваших же, выставит маяк там, где живет ваша мать. Ваши хозяева взорвут атомную бомбу. Этого вы хотите?
Ромашко вздрогнул, оторвал глаза от пола и спросил:
— Где моя мать?
— Люди, которые послали вас сюда, говорят, что верят в бога? — Забродин не расслышал вопроса или не захотел ответить.
Ромашко не сводил с Забродина глаз.
И полковник видел, что выражение его лица постепенно менялось: колебание, нерешительность…
— Отвечайте же, — настаивал Забродин.
— Верят…
Вместе с этим словом «верят» Забродин понял, что молчание кончилось.
— Но ведь они кощунствуют! Прикрываясь именем бога, и лгут, лгут без конца!
— Это неправда!
— Нет, правда! Вас всех снабдили оружием и ядом, чтобы вы убивали или покончили жизнь самоубийством. С точки зрения религии — это самый тяжкий грех. Они молятся богу, выдавая себя за добропорядочных людей, а вас заставляют предавать свой народ и толкают на преступления против той религии, которую якобы сами исповедуют. Разве это не кощунство? Не лицемерие?
Лицо Ромашко становилось все более растерянным.
— Ради шпионажа, ради того, чтобы выведать секреты народа, плотью которого вы являетесь, и ударить ему в спину, они послали вас сюда, вложили в ваши руки оружие! Вы же их прикрываете!..
— Я все время об этом думаю. Мне очень тяжело!
Ромашко неожиданно заплакал. Закрыл лицо руками и стал судорожно всхлипывать, как ребенок, которому нанесли тяжелую обиду. Забродин налил воды в стакан.
— Выпейте.
— Спасибо…
Ромашко пил, зубы стучали о край стакана.
— Успокойтесь.
— Я не знаю, где нужно ставить маяк…
— А кто знает?
— Указания об этом дадут по радио…
В конце мая у газетных витрин на улицах Москвы толпились прохожие. Их внимание привлекло сообщение ТАСС о судебном процессе над четырьмя диверсантами-парашютистами, задержанными органами государственной безопасности. Решение суда гласило — для всех четверых: расстрел.
В тот же день Забродин вызвал Ромашко на допрос. В распахнутое окно кабинета врывалось солнце.
Слабые порывы ветра приносили в кабинет запах нагретой земли, веселое щебетанье воробьев.
Ромашко осунулся и сгорбился, словно под тяжестью невидимого груза. Но держался он спокойно, как человек, принявший окончательное решение.
— Вы больны? — спросил Забродин, который не видел его несколько дней.
— Ничего…
Забродин предложил Ромашко папиросу, взял в руки газету и, чуть-чуть прищурив правый глаз, спросил: